Оборотень - Незнанский Фридрих Евсеевич. Страница 63
— По сценарию Ветлугиной? — уточнил Турецкий. Асиновский кивнул.
— Тогда придется все-таки ознакомиться с вашими шагами, — стараясь подражать витиеватой речи директора-распорядителя, ответил Турецкий. — Ведь, если не ошибаюсь, вы хотите сказать, что Ветлугина вам мешала не настолько, чтобы вы решились ее убрать. — Турецкий внутренне поморщился — все-таки закончил как-то слишком прямолинейно. Не получалось у него говорить обо всем обиняками. — Так что выкладывайте, Константин Андреевич.
Асиновский встал и начал прохаживаться по кабинету, по-прежнему сплетая и расплетая пальцы. Затем, по-видимому приняв какое-то решение, он на миг остановился, подошел к стоявшему у стены кожаному дивану и сел, положив ногу на ногу.
— Дело в том, Александр Борисович, — сказал Асиновский, — что я прожил долгую жизнь и на телевидении появился куда раньше, чем Елена Николаевна. И кое-что давно понял — например, что никогда нельзя идти напролом. Как, увы, наша Алена предпочитала делать:
— Он улыбнулся. — Чисто русский характер. Причем, знаете, не в личной жизни, что было бы понятно, а в делах. Когда дело касалось работы, ситуации на канале, вот тут Алена становилась прямо настоящей валькирией.
Турецкий напряг память и припомнил, что валькирии были, кажется, вовсе не русскими, но промолчал, дав Асиновскому возможность дальше демонстрировать свое красноречие.
— А ведь жизнь, опыт — они подсказывают нам, что, если не получается прямо, обойди стороной, придумай обходной маневр, сообрази. Да разве я удержался бы на телевидении, разве достиг бы того, чем я являюсь, если бы все время бился лбом о стену? — Асиновский развел руками.
— Но Алена Ветлугина, насколько я понимаю, добилась всего на телевидении и стала тем, чем она стала, именно потому, что шла напролом и билась лбом о стену, — заметил Турецкий, а про себя добавил: «И поднялась значительно выше». И тут же подумал: «Где сейчас Ветлугина?..»
— Ну, — снова развел руками Асиновский, — мы говорим о совершенно разных вещах. Как бы там ни было, — продолжал он, — в споре со мной она не могла выиграть. Просто не могла. Она шла напролом, а я искал обходные пути. Вот она постановила, что я не имею права участвовать в приватизации канала. Почему? Она боялась, что я, получив даже незначительное количество акций, буду активно участвовать в управлении каналом. Соображение совершенно верное. Ибо даже держатель одной-единственной акции имеет право приходить на собрание акционеров и выступать там. А у меня была бы не одна, это вы понимаете.
— Понимаю, — кивнул Турецкий.
— А вот то, что я могу стать акционером через других лиц, Елена Николаевна недоучла. Я мог заключить договор с определенными людьми, которым она доверяла, что они, по возможности, станут обладателями как можно большей доли акций, а затем передадут их мне. На каких условиях, было не совсем понятно, все зависело от того, каковы будут условия приватизации — будет ли это акционерное общество закрытого или открытого типа и так далее. Но в любом случае контрольный пакет мне был обеспечен.
Асиновский замолчал и потер нос.
— Вы понимаете теперь — Елена Николаевна мне абсолютно не мешала.
— Вы могли бы назвать этих лиц? — спросил Турецкий.
— Это совершенно необходимо? — быстро спросил Асиновский.
— Константин Андреевич, — улыбнулся Турецкий. — Вы не хуже меня понимаете, что нечто подобное можно и придумать. Тем более что после гибели Ветлугиной вы знали, что я рано или поздно приду к вам и буду задавать неприятные вопросы. Так ведь? Так что мне нужны доказательства.
— Как-как? — поднял брови Асиновский. — Как вы сказали? После смерти Ветлугиной я понял, что вы ко мне придете? — Тон его настолько изменился, что Турецкий опешил. — Не ожидал, Александр Борисович, не ожидал, — говорил он уже покровительственно. — Вы, разумеется, правы в том, что эта смерть мне скорее на руку. Но я ведь человек. И скорблю по-человечески о тяжелой потере для нашего телевидения, для всей страны. Это раз. Я деловой человек и как деловой человек не люблю, когда стреляют в других деловых людей, даже если мне это на руку. Рано или поздно могут выстрелить и в меня самого. Согласитесь — это малоутешительная перспектива. И я очень, подчеркиваю, очень заинтересован, чтобы вы и ваши люди наконец начали раскрывать заказные убийства. — Турецкий невольно почувствовал, что его как мальчишку вызвали на ковер к начальству и распекают. Ему стало не по себе. — Не мне вас учить вашей работе, но послушайте, что же вы, как меня информировали, один из самых опытных практикующих сейчас следственных работников, мне здесь говорите! То есть не то что говорите — как вы строите свои версии! Вы что, думаете, что имеете дело с дебилами урками? Потенциальный убийца СНАЧАЛА убил и лишь ПОСЛЕ убийства подумал, что на него могут пасть подозрения? Так, извините, бывает только… э-э… Как это у вас называется? Бытовуха? Вот вы только что сказали, что вас информировали о стычке между нами, случившейся незадолго до гибели Алены. Итак, ваша версия: недоумок Асиновский в пьяном угаре скандалит с Ветлугиной при всем честном народе в кафе, потом… э-э… чпокает ее, а «осознав содеянное», изобретает себе версию защиты, не подкрепленную фактами? Ну уж, извините… — Асиновский сделал эффектную паузу и уже гораздо тише сказал: — Боюсь, поймите, действительно БОЮСЬ, что вам и в этот раз не докопаться до правды.
Турецкий сидел как оплеванный. Нет, как облитый помоями. С головы до ног. Но держался он хорошо. Понимая, что беседа подошла к естественному завершению, он взялся за перо, чтобы внести суть сказанного свидетелем в протокол.
— Ну что же, спасибо за науку. Будем стараться. — На лице Турецкого, играла холодная улыбка. Он попытался поправить положение иронией. — С учетом ваших ценных замечаний.
— Э, ладно, какие уж там «ценные замечания». Я понимаю, что вы просто оговорились. Но это была симптоматичная оговорка. Поймите, я действительно не хочу быть убитым, я хочу перестать бояться. Очень прошу вас, постарайтесь найти убийцу. Это нужно всем нам. И от слов своих не отказываюсь. Пожалуйста, вносите все в протокол.
Когда оформление закончилось, Асиновский сказал:
— И вот еще, кстати. Насколько я понимаю, Александр Борисович, в правовом государстве, которое мы строим, — он говорил без всякой тени иронии, — гражданин не должен никому доказывать, что он невиновен, напротив, дело правоохранительных органов, то есть в данном случае ваше, доказывать, что я виновен. Поэтому, боюсь, я не смогу назвать вам имена тех людей, кто согласился со мной сотрудничать. А с другими версиями — милости прошу. Звоните, заходите. Рад буду оказать вам посильную помощь.
«Артист! Переиграл, по всем статьям, переиграл, — думал Турецкий по дороге из Телецентра обратно в прокуратуру. — А ведь он действительно боится. Разоблачения? Или наемного убийцы?» Турецкий зрительно прогонял в голове всю сцену, как на видеомагнитофоне. И раз и другой. Сначала без звука, только выражение лица. «Прожженный мошенник, наглец и лжец». Было и еще кое-что — Асиновский отлично владел фразеологией, любой, какая была в настоящее время в ходу: при советской власти он бы поминал моральный кодекс строителя коммунизма, теперь заговорил о демократии и правовом государстве.
Асиновский его не убедил. И хотя рассказ о предпринимаемых в связи с приватизацией «шагах» выглядел довольно правдоподобно, Турецкий по-прежнему мысленно держал его одним из первых в списке подозреваемых. Хотя, пожалуй, уже не первым, а лишь одним из первых.
И еще Турецкого занимала мысль — кто же из близкого окружения Ветлугиной, из тех, с кем она работала, чьи права отстаивала, оказался этой продажной шкурой? Ведь их несколько… Дама в длинной юбке, Лора, мужчина в очках, Куценко? Последний, безусловно, мог. «Да, — подумалось Турецкому, — вот она, так называемая четвертая власть — средства массовой информации. Люди, призванные лечить социальные язвы… Врач, исцелися сам».