Белый камень - Николе Жиль. Страница 19

Брат Бенедикт был предупрежден, но казался совершенно бесстрастным. Он подождал, пока молодой человек поставит кувшин на место, и тоже налил себе вина. Полный стакан: окончание поста следовало отпраздновать.

Удобно устроившись на кровати, брат Бенедикт бесстрастно созерцал потолок своей кельи. Все произошло слишком быстро. После полудня Бенжамен скопировал завещание и, не в силах сдержать нетерпения, явился к большому монаху задолго до полуночи. Тот несколько раз прочел неизвестный документ, чтобы убедиться, что все понял правильно.

— Кому предназначена молитва? — выдохнул наконец брат Бенедикт. — Преемнику или самому Амори?

Он задумался, а потом, обернувшись к юноше, отеческим тоном произнес:

— Хорошая работа. Просто великолепная! На такое я не мог и надеяться.

У Бенжамена словно камень с души упал. Странно, но он внезапно испугался, что в очередной раз разочарует своего старшего компаньона.

Брат Бенедикт тем временем продолжал:

— Помните, мы пытались выяснить, что отец де Карлюс мог сказать этому человеку, когда тот только-только появился в обители? Я хочу сказать… чтобы объяснить происхождение странной пустоты, царившей в монастыре.

Молодой монах ничего не забыл.

— Насколько я помню, вы говорили, что он мог сослаться на несчастный случай, на эпидемию или даже на происки дьявола…

— Совершенно верно. Ознакомившись с этим текстом, я склоняюсь к третьей версии. Я полагаю, что наш отец де Карлюс был еще менее словоохотлив, чем я думал раньше. В этом и состоит достоинство версии о дьяволе, особенно в ту эпоху! Для того чтобы положить конец всем неудобным вопросам, достаточно было предположить, что все происшедшее — козни лукавого. Спорю на остатки своего коньяка, что наш храбрый брат Амори и сам не пожелал знать больше.

Упоминание о драгоценной бутылке пробудило все его чувства. Здоровяк поднялся со своего ложа так легко и быстро, что у Бенжамена не осталось никаких сомнений относительно его намерений.

Он и рта не успел открыть, чтобы отказаться, как услышал у себя за спиной звон двух бокалов, в которые налили весьма приличную порцию спиртного.

— Послушайте, что говорит наш бравый Амори, — продолжал монах, протягивая юноше свой щедрый дар. — Даже спустя сорок лет у него от страха дрожат поджилки: «…упорствуя в молчании ради того, чтобы быть уверенным в том, что не послужу врагам Вашим». Помимо глагола «упорствовать», который свидетельствует о личной воле, а не о соблюдении уставного обета молчания, он употребляет выражение «чтобы быть уверенным», что, с моей точки зрения, свидетельствует о глубоком ужасе, а не о сомнении. Говорю вам, этот человек давно и точно знал, что своим молчанием помогает скрыть немую трагедию. Проблема в том, что он ни разу не решился об этом заговорить, ни разу не рискнул назвать истинного виновника. Не рискнул поддаться искушению и обвинить… Потому что, черт побери, нельзя безнаказанно обвинять дьявола!

В другое время Бенжамен, может быть, и выдвинул бы иную версию, но сейчас ему очень хотелось верить в то, что говорил большой монах.

— Друг мой, что вы об этом думаете? — спросил брат Бенедикт, почувствовав, что с ним готовы согласиться.

Бенжамен смутился.

— Признаюсь, я не заходил так далеко, делая перевод, но ваши выводы кажутся мне весьма соблазнительными. Мне нечего возразить. Хотя… не буду скрывать, мое внимание привлекло скорее то, что за этим следует.

Бенжамен говорил совсем тихо, потому что не был уверен в обоснованности гипотезы, которую намеревался выдвинуть.

Однако брат Бенедикт ободряюще ему улыбнулся:

— «И вот Вы видите, что в час моей кончины я несу свое молчание с собой в могилу, как воин Господень свой трофей». Понимаете, это «я несу свое молчание с собой в могилу» вместо гораздо более уместного «я уношу» звучит настолько нелепо и странно, что… я спрашиваю себя, не нарочно ли он употребил именно это выражение? Прибавьте к этому зачин «и вот вы видите», словно речь идет о чем-то, что можно было увидеть, и сравнение молчания с трофеем, то есть с чем-то материальным. В общем, у меня сложилось впечатление, что речь идет не только о молчании, но и о предмете, который можно переносить с места на место. Вы согласны?

— Вижу, вы заметили самое главное, — произнес брат Бенедикт, пораженный проницательностью молодого человека.

Послушник продолжал уже более уверенно:

— Как вы могли заметить, отец Амори боится дьявола и его гнева больше, чем чумы. Но мне кажется, еще больше он боится Божьей кары. Поэтому в преддверии Страшного суда, он, как мне кажется, не захотел совершить грех упущения и предстать пред Всемогущим Господом, не исповедовавшись. С другой стороны, он скорее всего был связан клятвой никогда никому не разглашать то, что ему известно, — клятвой, данной де Карлюсу. Не будем забывать о его главном качестве: отец Амори был человеком чести и долга. Так как же он мог облегчить свою совесть, не нарушив клятвы? Должно быть, этот вопрос мучил его на протяжении длительного времени, и, признаваясь в своих прегрешениях, он, возможно, имел в виду свою нерешительность. Все заставляет нас думать, что он попытался найти компромисс, который позволил бы ему и облегчить душу, и сдержать слово.

Следуя примеру своего наставника, послушник выдержал очередную паузу. Он медленно поднес к губам бокал, не спуская глаз с собеседника. Тот, казалось, не заметил ни его маневра, ни намека на собственную манеру поведения.

— Таким образом, я пришел к выводу, — продолжал Бенжамен, — что отец Амори и в самом деле написал завещание. Да! Написал, но устроил дело так, чтобы никогда никому его не отдавать по собственной воле. И если то, о чем я думаю, правда, его завещание преследовало единственную цель: отпустить ему грех утаивания и упущения, в котором могли бы обвинить аббата. Потому что для того, кто умеет читать, кто действительно хочет знать истину, эта истина вполне доступна. Ничто не спрятано, все написано черным по белому, или, вернее, белым по черному, как в нашем случае. Отец Амори сообщает, что истина, то есть его исповедь, лежит вместе с ним в могиле.

Брат Бенедикт одобрительно хмыкнул и сделал вид, что аплодирует. Юноша превзошел все его ожидания.

— А знаете ли вы, где могила нашего конспиратора?

Вопрос Бенжамена удивил. Он ждал чего угодно, но только не этого. Он думал, что большой монах начнет искать слабые места в его системе доказательств, выдвинет собственную гипотезу, но этим вопросом, заданным безо всякой иронии, ответ на который, по всей видимости, был ему известен, брат Бенедикт давал понять, что согласен с его предположениями.

На самом деле брат Бенедикт, едва взглянув на завещание, пришел к тем же самым выводам, но любезно промолчал о том, что молодой человек не сообщил ему ничего нового.

— Сам я не видел могил, но мне говорили, что все настоятели похоронены в крипте. Значит, и отец Амори должен лежать там же.

Большой монах ничего не ответил, он казался задумчивым и даже встревоженным. Бенжамену стало страшно.

— Неужели у нас нет не только завещания, но и могилы?

Брат Бенедикт молчал. И тому была веская причина: он допивал содержимое своего бокала.

— Успокойтесь, — сказал он, злоупотребив коньяком и терпением юноши, — его могила внизу, там же, где и все остальные.

Бенжамен облегченно выдохнул, не понимая, что же так расстроило его напарника.

— Тогда почему у вас такое выражение лица, словно вас собираются похоронить заживо?

Сравнение вырвалось как-то само собой. Бенжамена обдало жаром с головы до ног, но он быстро взял себя в руки, сообразив, что хотя бы не ляпнул «замуровать».

— Ну так как? Если могила в крипте, что нам мешает пойти и посмотреть на нее поближе?

— Но… но… — бормотал большой монах.

— Вас пугает необходимость вскрыть гроб? — спросил Бенжамен. — Неужели вас мучают угрызения совести? Особенно теперь, когда нам обещано столько всего интересного! Только не надо читать мне проповедь об уважении к мертвым! Впрочем, поступайте как хотите, но предупреждаю: никто не помешает мне пойти и проверить предположение, даже если это запрещено. Поверьте, я сумею пробраться в крипту, мне прекрасно известно, где находятся те два хода, которые ведут туда. Я пойду один, если понадобится!