Место действия - Южный Ливан - Кранихфельд Макс. Страница 38

— Давай сюда, молодой! А ну расступись, пропустите, ну!

Раскрасневшийся, с горящими глазами Кастет, расталкивая толпящихся вокруг распластанного на полу тела скинов, тащил Вовку за собой. Бритоголовые послушно расступались, пропуская их вперед. В первый момент Вовку чуть не вывернуло наизнанку от ударившего в нос сладковатого запаха свежей крови, наверное, так должно пахнуть на бойнях, отстраненно подумал он, чувствуя как вязкий тошнотный ком, то подкатывает к самому горлу, то вновь проваливается в желудок. Все происходило будто в тяжелом предутреннем кошмаре, когда твое тело тебе будто бы и не принадлежит, не повинуется, действуя само, подчиняясь чужой и недоброй воле. Вовка все видел, все понимал, но не в силах был что-либо предпринять, ощущая себя скорее зрителем жуткого фильма, чем всамомделишным участником происходящего. Что-то говорил Кастет, ободряюще хлопал его по плечу Пепел, криво улыбался, оскаливая зубы Меченый. Он не слышал их, внезапно кто-то невидимый выключил звук, превратив окружающую реальность в сцену из старого немого кино. Невесть откуда у него в руке оказалась рукоятка отвертки, удобно легла своим резиновым телом в ладонь. Окружившие его со всех сторон скины смотрели с болезненным любопытством, напряженно ждали от него каких-то действий. Чего они ждут? Чего хотят от меня?

— Бей! — команда резким щелчком бича пробивается сквозь немую завесу.

В голосе столько повелительной власти, что ему просто невозможно не подчиниться. Тело движется само, без участия мозга, не спрашивая разрешения у смотрящего страшный фильм Вовки, да и что толку спрашивать о чем-то безвольного зрителя никак не могущего повлиять на процесс?

— Бей!

Четырехгранное жало крестовой отвертки бестолково тычется в вяло колышущуюся грудь негра не в силах прорвать одежду, погрузиться в горячую живую плоть.

— Бей! Ну же! — голос дрожит от ненависти и ярости.

Ненависти к нему, ярости вызванной тем, что он такой неумелый и бестолковый. Где-то в груди начинает шевелиться, разрастаться как снежный ком холодный, липкий страх. Удары становятся чаще и сильнее, но все равно, цветастая рубашка негра, покрытая бурыми кровяными потеками не поддается, вдавливается в кожу вместе с жалом отвертки, никак не желая прорываться.

— Не так же! Вот как!

Чужая рука одним ловким рывком задирает рубашку негра, обнажая дряблый заляпанный кровью живот. И здесь кровь! Почему так много крови? Ловкие пальцы перехватывают его вялую потную ладонь на рукояти отвертки, направляют и усиливают удар.

— Вот так эту суку! Вот так! — торжествующе ревет в ухо голос.

Отвертка легко входит в плоть, с хрустом разрывает кожу, с хлюпаньем вылетает назад, и вновь погружается внутрь чернокожего тела, выдавливая из раны рядом струю темной печеночной крови. «Несколько дырок в печени. Если не будет срочной медицинской помощи не жилец, — отстраненно сообщает кто-то в мозгу. — Внутреннее кровотечение, резкое падение давления, смерть». Взлетает в воздух отвертка, чужие пальцы поверх собственной ладони направляют ее убийственный полет. «Смерть, смерть, смерть», — монотонно твердит в мозгу голос. Он все дальше и дальше и окровавленное жало отвертки начинает кружиться перед глазами, а потом невероятно уютный и мягкий пол вагона нежно тыкается в лицо, принимает в свои объятия распростертое тело. Издалека, как сквозь вату долетают какие-то слова, ничего не значащие сейчас фразы, смысл которых все равно никак не доходит до сознания:

— Готов, чернозадый, медицина бессильна!

— Смотри, смотри, молодой, поплыл!

— Эй, поддержите его, упадет же сейчас!

— Держи, тебе говорю!

— Ничего, отойдет, просто обморок с непривычки. Бывает, а так молодец, мужиком себя показал.

— Эй, бяшка, очнись! Ну! С белыми шнурками, камрад! Хорошо начинаешь!

Вовкой овладело странное состояние, он вроде бы все понимал, видел и слышал и в то же время как бы отсутствовал в этом мире, звуки доходили до него словно сквозь вату, движения воспринимались резкими дискретными вспышками при которых люди замирали в неестественных невозможных позах, мысли же и чувства как будто полностью атрофировались, проносясь через мозг безудержным сквозным потоком, не задерживаясь там и не оседая. Он видел, как Пепел и Меченый глухо матерясь от усердия раз за разом тычут кованными каблуками ботинок в оконное стекло, видел, как оно постепенно покрывается сетью трещин, прогибается под их ударами, валится осколками наружу. Видел, но не мог сообразить, зачем они это делают. Видел, как бьется в истерике, заламывая руки, девушка в конце вагона, как некрасиво трясется в нервном тике ее перемазанное потекшей косметикой лицо. Видел неудержимо блюющего стоя на четвереньках между сиденьями мужика, того самого, что порывался уйти из вагона. Забившихся в угол, прижавшихся к окнам старушек, одна из которых кажется, была в обмороке. Он все это видел, но эти картины проходили мимо его сознания, ничуть его не цепляя.

И лишь когда Меченый с Пеплом подхватили под мышки окровавленный изуродованный труп и поволокли его к выбитому окну, он вдруг в полной мере ощутил весь ужас только что происшедшего, осознал свою роль в этом кошмаре. И так это понимание ударило по и без того предельно натянутым нервам, такая бездна разверзлась вдруг внутри, что Вовка отчаянно взвыл по-волчьи, не в силах сдержать обрушившихся враз на него тоски и страха. Взвыл, в отчаянии кусая до крови губы, языком ощущая ее противный металлический вкус, понимая, что все, прошлая жизнь кончилась, обратной дороги теперь нет. Грань, отделявшая его от солнечного мира нормальных людей, осталась далеко позади, отброшенная назад перейденным сейчас извечным запретом божеским и человеческим. «Не убий!» Теперь эта заповедь тяжким мельничным жерновом повиснет у него на шее навсегда, на всю жизнь, оставляя на его теле ясно видимое Каиново клеймо. Навсегда!

Меченный и Пепел, кряхтя и досадливо сплевывая, выпихивали тело черного в окно.

— Здоровый черт, ишь, отожрался на наших харчах, ни хрена не лезет.

— Пихай, давай, нельзя его здесь оставлять. Иначе менты сразу на хвост сядут, а так пока найдут, пока сообразят.

— А эти? — Пепел приналег плечом, одновременно мотнув головой в сторону пассажиров.

— Эти? — подошедший Кастет презрительно усмехнулся. — Эти молчать будут как рыбы, не видишь у них уже штаны мокрые. Ну разве что бабки чего-нибудь скажут, но бабкам не поверят. Так что пихай сильнее. Если его здесь не найдут, то считай ничего и не было.

Видимо воодушевленные этим напутствием Пепел и Меченый налегли сильнее, и труп чернокожего, наконец, нехотя перевалился через край окна, на прощанье тяжело бухнув снаружи по стенке вагона.

Все было настолько пронзительно буднично, настолько неправильно, что Вовка даже замолк, подавившись своим воем, до боли кусая заткнувший рот кулак. Они вели себя так, будто ничего особенного не произошло, будто не обрушились только что враз все незыблемые устои мироздания, будто это не они несколько минут назад на этом самом месте убили человека. Убили, не прячась, на глазах кучи свидетелей. Происходящее просто не укладывалось в голове, казалось сценкой из пьесы абсурда, так не могло быть, просто не должно было.

— Пойдем, молодой, хватит рассиживаться, — ладонь Кастета легла на плечо. — Ты молодец, отлично себя показал. А сейчас через пару минут будет станция, нам желательно сойти, не стоит здесь задерживаться, пойдем.

Ничего не видя перед собой, будто сомнамбула, Вовка поднялся и послушно пошел вслед за вожаком, лишь один раз он оглянулся на выбитое окно в другом конце вагона, на потеки крови под ним. По проходу гулял свежий ветер, вынося наружу тяжелый запах бойни, заменяя его душистым хвойным духом еловых лесов мелькающих за окном. Электричка замедляла ход, впереди была станция.

Фашист открыл глаза, по зрачкам острым скальпелем резанула яркая голубизна нереально чистого неба. Он инстинктивно зажмурился, под закрытыми веками мелькнули сполохами алые вспышки. Алое на черном… Так похоже на кровь текущую по темной бархатной коже. Тот негр в электричке стал его первой жертвой, первой и потому, наверное, наиболее памятной. Частенько возникавшей из небытия, тревожившей память. После него были другие, достаточно много, лиц некоторых из них Фашист не помнил, или просто не видел. Они сливались в длинную безликую череду призраков, медленно бредущих перед мысленным взором. Бесплотные тени, не пробуждающие в душе никаких эмоций, ни страха возмездия, ни угрызений совести. Совесть вообще его не мучила, он никогда не убивал просто так, не убивал ради наживы, или для удовольствия. Каждая жертва была необходима, становилась очередной пусть маленькой ступенькой на пути к ведущей его великой цели. Каждый выстрел, взрыв, удар ножа был морально оправдан. Вот только тот первый все не давал ему покоя, бередил душу, возникая из черной пропасти небытия всякий раз, когда Фашисту вновь предстояло отнять чью-то жизнь. Как это было сейчас… Для себя, привыкший искать во всем положительные моменты Фашист, решил, что это хорошая примета, предвещающая успех очередной операции. Решил и заставил себя в это поверить. А однажды даже рассказал об этом Волку. Неумеренно залитая в организм после очередной операции водка вынудила поделиться с напарником. Старый диверсант лишь молча покрутил пальцем у виска и так глянул, что дальнейшая откровенность оказалась просто невозможной, слова будто застыли в горле.