Чужие среди нас. Выпуск 4 - Азаров Алексей Сергеевич. Страница 8

Повернулся и пошел к двери.

Инцидент на этом был, как говорится, исчерпан, но, к сожалению, поиски ничего не давали. Крохотный прудишко надежно укрыл илом остальные части расчлененного трупа. Вопрос — Чернышев или не Чернышев? — оставался открытым.

В таком положении находилось дело в тот момент, когда Михайловская, кончив плакать, осторожно пудрила нос, а я, потупив взор, искал и не находил приём, который взломал бы Зосину оборону.

Как ни крутил я, позиция Михайловской выглядела неуязвимой. Оставалось одно: надеяться, что муж её Чеслав, которого допрашивал прокурор, окажется разговорчивее.

Зосю и Чеслава сотрудники МУРа доставили по нашим повесткам одновременно, но порознь. Чеслава привезли прямо из мастерской, а Зосю перехватили на лестнице, когда она с сумкой шла в магазин. Получилось не очень вежливо, но что поделаешь: в интересах следствия не могли мы вызывать супругов по почте.

Попудрилась Зося; послюнявив палец, пригладила брови и улыбается, словно это не она только что ревела в два ручья.

— Мне можно идти? — спрашивает.

— Пока нельзя, — говорю.

— Но я же ничего не знаю.

— Всё равно нельзя. Посидите в коридоре.

— Зачем?

— Так надо, — говорю.

А сам думаю: как там дела у прокурора?

9

Обыск.

Я еду на свой первый обыск. Пока с Зосей беседует помощник прокурора, а прокурор допрашивает Чеслава, я должен обыскать комнату Михайловских, подвал и чердак дома номер семьдесят шесть. В кармане у меня мною же выписанное постановление с санкцией прокурора. Другое такое постановление десять минут назад вручено Комарову. Ему поручена слесарная мастерская, где служит Чеслав.

Со мной в рыжем «рено» — сотрудник уголовного розыска, вызванный по телефону, и врач местной больницы, наделенный на неопределенный срок титулом и правами эксперта.

Надо ли говорить, что к дому номер семьдесят шесть прибыл я отнюдь не в парадном расположении духа. Вылезли мы из машины и вместе с сопровождающими лицами — дворником и понятыми — поплелись на самый верхний, четвертый этаж по узкой и плохо освещенной лестнице.

Описывать процедуру обыска комнаты и подвала я не стану. Скажу лишь, что была она долгой, утомительной и небесплодной. Начали мы её при полном блеске солнца, а кончили при свете фонаря «летучая мышь», выданного нам хозяйственным и жадноватым дворником.

К шести часам утра я падал с ног от усталости и едва не пел от торжества. На чердаке, в полуметровом слое шлака, под завалами источенной жуком мебели обнаружились бурки из черной колючей шерсти, покрытые бурыми пятнами, и вся в таких же пятнах железнодорожная шинель, свернутая и перетянутая алюминиевой проволокой.

Забегая вперед скажу, что немного погодя чердак подарил нам ещё одну находку — маленький топорик со следами крови на топорище и обушке.

Топорик этот нашел Пека.

10

С каким великолепным апломбом предъявлял я Чеславу Михайловскому наши доказательства! Одну за другой выкладывал бесспорные сокрушительные улики — железнодорожную шинель, протокол её опознания Милехиным, бурки, тоже опознанные Милехиным, как принадлежащие Чернышеву, показания соседей, не раз видевших Чеслава и Зосю в обществе убитого, словом, все плоды труда своего, Комарова и прокурора, главным образом — Комарова, который опросил соседей, предъявил Милехину шинель и бурки и в конечном счете разыскал самого Михайловского. Если верить моим институтским наставникам, подозреваемый должен был растеряться, сбиться с тона, возможно — зарыдать и после этого признаться во всём и умолять о снисхождении. Приступая к допросу и предвидя конец, я заранее жалел Михайловского, который ничего не подозревал и спокойненько курил папиросу, предложенную мной в соответствии с классическими образцами. За моими плечами стояло знание теории, стояли прокуратура и уголовный розыск с их мощными, налаженными аппаратами. Моими помощниками были разработанные специалистами техника и методика допроса; я располагал уликами, мог привлечь как союзника науку — физику, химию, медицину; у меня имелись советчики и друзья. Короче, я был вооружен и не одинок…

По всем учебным правилам, допрос я повел в мягком тоне и начал с предметов отвлеченных. Расспросил о житье-бытье, о взаимоотношениях с Зосей, о службе, поинтересовался, часто ли выпивает, а когда выпьет, каков — спокоен или, наоборот, вспыльчив, занес полученные ответы в протокол и, как бы между прочим, спрашиваю:

— Чернышева знаете?

— Знаком.

— Давно?

— А что?

— Отвечайте!

— Давно.

— С какого времени?

— Я же сказал: давно.

— Слушайте, — говорю. — Так у нас не пойдет. Вы в прокуратуре, а не в гостях. Отвечайте по существу.

Вот тут-то и показал Чеслав характер. Смерил меня взглядом, пожевал папироску и — замолчал. И, как я ни бился, не проронил больше ни слова. Пришлось мне в протокол собственноручно выписывать малоприятную для моего следовательского гонора фразу: «Ответа нет», а под конец ещё одну — совсем уже обидную: «От подписи отказался» — и вызывать понятых.

Но, видно, судьбе показалось, что мало для меня такого испытания; она приберегла новое. Вынес я постановление об аресте Михайловского, подписал и понес прокурору на утверждение. В тюрьме, думаю, Михайловский иначе запоет. Посидит в камере среди шпаны, перейдет с домашних хлебов на ржаной паек и, глядишь, развяжет язык.

Прочитал прокурор мою бумагу, спрашивает:

— Не рано ли?

— Что вы, — говорю. — В самый раз!

И излагаю ему свою позицию. Даже новые доводы по ходу отыскал — дескать, находясь в изоляции, Чеслав потеряет возможность сговариваться с Зосей и, помимо прочего, влиять на свидетелей.

Выслушал меня прокурор. Очень внимательно выслушал.

— Значит, не повлияет? — говорит. — В изоляции?.. Это вы здорово придумали. Молодцом, молодцом, Оленин… А я-то, старый дурень, полагал, что не впустую вам про случай с попом рассказывал. С сельским батюшкой…

Многое он ещё мне сказал: и об объективности следовательской, и о вреде поспешности, и о том, что терпение — мать успеха, и о пользе кропотливого изучения мельчайших деталей, но я, поостыв, и сам сообразил, что забрел куда-то не туда. Чем я уличал Михайловского? Тоненькой цепочкой косвенных улик, каждая из которых, взятая в отдельности, ровным счетом ничего не доказывала. Опознанная Милехиным шинель? Бурки? Заключение экспертизы, что на бурках и шинели имеются следы человеческой крови? Показания, что Михайловскому было известно прошлое Зоей? Какое всё это имело доказательственное значение, если я не установил важнейшего — что убит именно Чернышев? А что, если Чернышев бежал из Москвы… ну, хотя бы потому, что испугался угроз Михайловского? И убит не он, а кто-то другой? И шинель не его, и бурки…

Вернулся я в свою комнату, где под присмотром понятых ожидал меня Михайловский, вручил ему повестку на очередной допрос и, взяв подписку о невыезде, отпустил восвояси.