Великосветский свидетель - Ракитин Алексей Иванович. Страница 11

— Обещаю, Софья Платоновна, что без самой крайней нужды имя этой барышни оглашено не будет. Я приложу к этому все усилия. А как протекала болезнь Николая?

— Ну, он заболел краснухой. Знаете, это вообще-то детская болезнь, но если заболевает взрослый человек, она протекает долго и мучительно. Коленька никак не мог поправиться, у него через две недели после начала болезни сильно распухли лимфатические узлы под ушами, в подмышках, но Николай Ильич, наш доктор, сказал, что это просто такое осложнение, организм борется. А когда переборет, Николаша сразу пойдет на поправку. Мы доктору вполне доверяем, он знает… знал Коленьку с младенчества. И его лечение всегда помогало.

— А ничего необычного не было в последние дни перед кончиной?

— Да вы знаете, вроде бы ничего такого не происходило, но меня пугало выражение его глаз.

— Что вы имеете ввиду?

— Ну, не знаю. Что-то пугало. Он так странно смотрел — загадочно, отстраненно, как из другого мира. Я иной раз думала заговорить с ним об этом, но не решалась. Знаете, когда дети маленькие, они как открытая книга, а потом эта книга захлопывается и не пускает вас к себе. Но накануне смерти он был бодр и весел, и друзья часто навещали.

— Софья Платоновна, а мадемуазель Жюжеван много времени проводила с Николаем? Ведь она, кажется, ухаживала за ним во время болезни?

— Да, ухаживала… А чем ей еще было заниматься? — В голосе хозяйки прозвучал вызов. — Пока дети были маленькие, она действительно была необходима им практически постоянно, она и жила у нас. Но дети подрастают, Николаша уже студент… был, Алексей почти студент, Наденька в гимназии. Конечно, Мари еще занимается с Алексеем и Надей французским, игрой на фортепиано. Да и вообще мы привыкли к ней. А с Николашей она в основном проводила время не как учитель, а скорее, как компаньонка. Мне в последнее время даже стало казаться, что ей следовало бы поумерить свой интерес к его делам. Ну, сами посудите, Алексей Иванович, когда женщина ее возраста, а ей уж почитай сорок, проводит весь вечер в компании молодых мужчин восемнадцати-двадцати лет, это выглядит несколько странно. Пару раз мне Алеша, сын, рассказывал, что она даже целовала Николая в присутствии его приятелей! — Софья Платоновна замолчала.

Казалось, возмущение кипело у нее внутри и не давало продолжать. Наконец она справилась с собой:

— Я собиралась поговорить с ней об этом, но из-за Коленькиной болезни все откладывала, откладывала… Теперь уже непременно скажу, у меня ведь другие дети подрастают!

С этими словами Софья Платоновна в упор посмотрела на Шумилова, словно давая понять, что именно сейчас самое время устроить этот разговор. Но неожиданно женщина остановилась и произнесла совсем иным тоном:

— Извините меня, Алексей Иванович, мне очень нехорошо. Давайте отложим разговор на следующий раз и обойдемся пока без протокола.

Эта странная концовка озадачила Шумилова. Особенно то, что плохо почувствовавшая себя женщина не забыла о протоколе. Уже в передней, надевая поданное горничной пальто, Шумилов услышал звук закрываемой крышки рояля, донесшийся из-за неплотно прикрытой двери, шуршание юбок и голоса. Тот голос, что был постарше, прощался до завтрашнего дня. «Очень кстати», — подумал Алексей Иванович, выходя на парадную лестницу. Судя по всему, у него появлялась неплохая возможность пообщаться с Жюжеван без предварительной договоренности, так сказать, экспромтом.

Пройдя мимо большого витражного стекла на нижней площадке, Шумилов краем глаза увидел за ним темный силуэт швейцара. Алексей Иванович решил, что сотруднику Третьего отделения не следует знать лишнего, а потому, выйдя на улицу, прошел по набережной метров 30 в сторону и, — подойдя к чугунным перилам, остановился. На воде прыгали солнечные блики, такие яркие, что от их блеска было больно глазам. Алексей Иванович зажмурился на мгновение, и, облокотившись о перила, стал внимательно наблюдать за парадным подъездом, из которого только что вышел. Ждать долго не пришлось.

Минуты через четыре тяжелая дверь подъезда отворилась, и на тротуар ступил изящный остроносый сапожок. Его владелица, стройная, довольно высокая темноволосая женщина в шляпке с траурной вуалью, мелкой походкой направилась в сторону Шумилова. Это была мадемуазель Жюжеван. Шумилову представилась возможность рассмотреть ее получше, чем накануне, в день обыска. Она была одета в серо-голубой легкий салоп с атласными лентами. Шляпка, перчатки, легкий кружевной шарфик — все детали тщательно продуманного туалета производили впечатление гармонии и хорошего вкуса. Владелица их была, по всей видимости, небогата, но в моде обладала чутьем и чувством меры. Шагнув ей навстречу, Шумилов поздоровался.

— У меня сейчас урок в доме Прохорова, у Синего моста, — Жюжеван говорила с мягким, но хорошо различимым акцентом. Голос был выразительный, теплый.

— Позвольте, я провожу вас.

Они пошли рядом. Шумилов украдкой посматривал на ее лицо. Она не была красавицей в обычном понимании, да и черты утратили девичью округлость, в уголках глаз притаились едва наметившиеся паутинки морщинок. Но взгляд женщины был живым, умным и, как вскоре понял Шумилов, очень выразительным. При свечах ей можно было бы дать лет двадцать пять, самое большее тридцать.

— Давно вы живете в России? — поинтересовался Шумилов.

— Давно, уже около пятнадцати лет. А в детстве у меня была русская кормилица. О, это целая история!..

— Вы так хорошо говорите по-русски…

— Представьте себе, я иногда даже учу русскому языку. Дети в столичных семействах не знают русских сказок, я им читаю. Не смешно ли? Лишь в последние годы, из-за Балканских событий, многие русские вспомнили о своем эпосе.

— О-о, французская подданная оказалась русофилом? — Шумилов ободряюще улыбнулся. — Скажите, мадемуазель, а уроки в других домах не вызывают неудовольствия Прознанских?

— Вообще-то нет, они понимают, что мне надо оплачивать квартиру, и что обо мне некому позаботиться. Предложений у меня много, потому что помимо французского я учу детей играть на фортепиано. Кроме того, я могу преподавать и историю, я знаю русскую литературу, былины и сказки. Но ведь вы хотели поговорить о смерти Николя, так?

— Да, верно. Что он был за человек?

— Он был хороший… — произнесла она в задумчивости. — Но очень одинокий.

— Одинокий? В его-то возрасте? А как же семья, родители? Да и друзья у него были.

— Родители… Они заняты собой, маман — домом и визитами, папа — ответственной и секретной службой, — она произнесла «маман» и «папа» на французский манер, — его по-настоящему никто не понимал. Он много думал о жизни, он искал свой путь. Ему на самом деле не хотелось быть юристом, но слово Дмитрия Павловича — закон.

— А друзья?

— Желторотые юнцы, возомнившие себя знатоками жизни! Они хотели тащить Николя в свои разгулы — ужины у Бревера, ресторации, даже на острова его возили! Ему это не особенно нравилось, но он втянулся, чтобы не быть… как бы это мягче выразиться… белой вороной. Вообще эти мальчики уже с 15 лет курят папиросы и пьют вино. Не удивлюсь, если они и в бордель его возили! Я говорила мадам, но она не взяла во внимание, говорит, все так делают в их кругу. И просила меня по возможности присматривать за ним, особенно когда эти приятели бывают в доме.

— Скажите, а он влюблялся?

— Была одна пассия… Она помучила его вдоволь и дала отставку. Я мельком слышала обрывок разговора: Спешнев, приятель Николя, такой очень гадкий на язык юноша, как-то раз с насмешкой говорит, дескать, что-то не помогает тебе твоя химия заполучить Царицу Тамару — это они так называли Веру Пожалостину. Николя очень болезненно переживал, что она предпочла ему другого. Он, конечно, старался не подавать вида, но я-то знала!..

— А откуда вы это знали, если не секрет?

— Ну, когда при упоминании имени девушки молодой человек краснеет, а при ней не смеет глаза поднять, то догадаться несложно… Ее брат учится вместе с Николя на юридическом, и она иногда вместе с братом бывала у Прознанских.