Через лабиринт. Два дня в Дагезане - Шестаков Павел Александрович. Страница 33

— Преподает в интернате в Мешкове. Там вся окрестная детвора учится. Ну и общественница, конечно. Вечно в хлопотах. Славная девушка.

Стало видно, что поселок пустует, в окнах не было рам, заборы покосились, а огороды заросли бурьяном.

— И у тебя такая развалина?

— Жилище мое не поражает роскошью, но всегда открыто для людей с чистым сердцем.

— Считай, что тебе попался именно такой человек. И не раздави на радостях ишака, — предостерег Мазин.

Впереди по дороге, перешедшей в улицу, ехал на осле человек, одетый в черный пиджак и солдатские галифе, заправленные в коричневые, домашней вязки носки Сосновский просигналил, но ишак и ухом не повел, меланхолично перебирая крепкими ногами. Зато седок обернулся и приподнял над головой потрепанную соломенную шляпу.

— Мое почтение уважаемым путникам.

— Здоров, Демьяныч! Много меду накачал?

— Солнышка пчелкам не хватает, Борис Михайлович.

У Демьяныча было маленькое ласковое лицо.

— А я тебе сапоги привез резиновые.

— Много благодарен. Вещь в здешних условиях необходимая.

Демьяныч стукнул ишака кулаком по шее, чтобы тот освободил дорогу. «Волга» с трудом обогнула упрямого конкурента. Осел смотрел на машину с отвращением.

— Забавный старик. Пасечник из Тригорска. За колхозными ульями присматривает. И сам этакий продукт природы: травы варит, зверье уважает. Говорит: «И в пчеле душа есть, только тайна ее от нас скрыта…» А вот и калугинский дворец.

Дом художника резко выделялся среди местных строений. Было в нем почти три этажа: нижний, полуподвальный — гараж, выложенный неровным красноватым камнем; основной — деревянный, с широкими окнами в замысловатых переплетах, и мансарда — мастерская. Чувствовалось, что сооружен дом по собственному замыслу человеком знающим и умелым.

— Почти все своими руками сделал. Жадный на работу мужик.

— Не зря потрудился, — согласился Мазин.

Речка делала здесь крутой изгиб, и дом возвышался на полуострове, окруженный великолепными елями.

— Увы, мой дворец много скромнее.

Через несколько минут они разминали затекшие ноги у небольшого, но ладного, недавно отремонтированного домика, пахнущего хвоей. В комнате стояли две раскладушки, шкаф и столик с тумбочкой. Мазин выглянул в окно. Снежные вершины начало затягивать.

— Там бывают туры, — провел рукой вдоль хребта Борис.

— Можно получить лицензию на отстрел?

— Получить можно. Подстрелить труднее. Мясо я у Филипенко добываю. У него оленина не переводится. Между прочим, Игорь, ты тут не хвались специальностью. Скажи, что инженер или врач-педиатр, а то мы голодными насидимся.

— И это говорит юрист!

Игорь Николаевич покачал головой и, перекинув через плечо мохнатое полотенце, пошел к реке умываться. Небо потемнело, подул ветер. Мазин разделся до пояса и поежился, опустив руки в ледяную воду.

— Прохладно?

Это спросил, заметно окая, худощавый пожилой человек в большом берете, весь в крупных, будто вырезанных по дереву морщинах. Он опирался на сучковатую толстую палку.

— Прохладно.

Незнакомец прыгнул с камня на камень.

— Тут не Сочи. Все, что угодно, но не Сочи. А там, — он поднял палку над беретом, — тундра. Камушки, снежок, ледок. Откуда и спускается портящая настроение погода. Однако разрешите представиться: Кушнарев, Алексей Фомич, некогда архитектор. — Старик перескочил на ближайший валун. — По-видимому, встречаться придется. У Михаила Михалыча Калугина.

— Я незнаком с Калугиным.

— Неважно, несущественно. Природа сведет и познакомит. Уже сегодня, судя по грозе, которой не миновать.

И запрыгал дальше.

— Игорь! Где ты застрял? — крикнул Сосновский.

Мазин вернулся в дом, растирая полотенцем мокрые плечи.

— Архитектора встретил. Что за личность?

— Кушнарев? Постоянный гость Калугина. Друг юности.

Черно-синяя туча придавила ущелье. По тяжелому, переполненному водой брюху ее скользили седые клочья, но дождь еще не начался, только отдельные крупные капли, срываясь, постукивали по крыше, врываясь ударами в шум кипящей реки…

Неожиданно в открытую дверь шагнул парень с черной, давно не стриженной шевелюрой.

— Про крючки, конечно, забыли? — спросил он у Сосновского, не здороваясь.

— Крючки привез.

— Профессиональная прокурорская память?

— Я, Валерий, никогда не был прокурором.

— Все равно. «За богатство и громкую славу везут его в Лондон на суд и расправу».

— Что за манера говорить вычитанными словами!

— Может быть, не те манеры, может быть…

Сосновский пояснил:

— Это сын художника Калугина.

— Я догадался, — сказал Мазин.

— Догадались? Вы тоже прокурор?

— Игорь Николаевич — врач.

— Очень приятно. Не можете ли вы пересадить мне сердце? Скучно жить с одним и тем же сердцем. Особенно художнику. Потому что я не сын художника, как отрекомендовал меня ваш нетактичный друг, а сам художник.

— Непризнанный?

— Опять догадались, доктор. Что вы еще про меня скажете?

— Зря ершитесь! Непризнанный не значит бездарный.

— Попробуйте убедить в этом моего родителя! Впрочем, бесполезно. Мы странно спроектированы, доктор. Все видим по-разному. Что видите вы в этом окне? Горы? Деревья? Тучи? А я вижу крики души своей, спутанные вихрем, рвущиеся о скалы.

— Как поживает Михаил Михайлович? — прервал Сосновский.

— Вопрос, разумеется, задуман как риторический. Вы не мыслите родителя иначе чем в бодром времяпрепровождении, так сказать, в веселом грохоте огня и звона. А между тем последние дни он погружен в думы, что противоестественно для признанного человека. Хотел видеть вас. Зайдите, утешьте! И вы, доктор… Не забудьте скальпель. Вы обещали мне новое сердце.

Выходя, Валерий качнулся.

— Сердитый молодой человек? — спросил Игорь Николаевич.

— Доморощенный. Мажет холсты несусветной чушью, а считает художественным откровением. Позер, кривляка, паяц.

— Ты его, однако, не жалуешь.

— Зато папаша балует. Марина-то у Калугина жена вторая. А мать Валерия умерла. Сам Михаил Михайлович — человек мягкий, деликатный, выпороть парня как следует не способен. Родительская рука не поднимается. От этих поблажек один вред. Попомни мое слово, отмочит Валерий штучку! Ну да нас с тобой это не касается, на чужом пиру похмелье.

— Вот именно. Между прочим, я бы отдохнул с дороги.

Мазин прилег на раскладушке и сразу же почувствовал усталость — сказались пятьсот километров в машине, да и весь трудовой год давал знать. Зато впереди целый месяц, свободный от повседневных хлопот и обязанностей Ни одного преступника, разве что егерь-браконьер, да это что за преступник, так… Все же трудную он работу себе выбрал. Сизифову. По статистике преступность сокращается, но в служебном кабинете этого не заметишь Правда, придет иногда трогательное письмо: «Игорь Николаевич, вы мне отца родного дороже, если б не вы, пропал бы я, сгубил жизнь молодую навеки, а вы спасли, свели с неверной дорожки…» Правильно, и такие были. Но не успеешь письмо дочитать — звонок: выезжай на место происшествия! То ли дело Борька! Без пяти минут профессор. Окружен молодыми порядочными людьми. Приобрел райский домишко. Красотища какая — воздух, тишина, покой…

Он посмотрел на горный склон по ту сторону реки. Обрывки туч цеплялись за пихты. «Крики души… Позер… На чужом пиру похмелье…» В окне, как в кинокадре, появилась женщина на лошади и промелькнула, низко наклонившись, укрывая лицо от дождя. Засыпая, Мазин вспомнил нескладные строчки капитана Лебядкина:

…Проснулся он в темноте. Надрывно ревела речка, и гул ее смешивался с шумом сильного, равномерного дождя. Кровать Сосновского была пуста.

«Куда его занесло? И сколько сейчас времени?»