Сотовый - Кадиган Пат (Пэт). Страница 50

Он подумал, что этот полет должен быть не в пример легче предыдущего. Высота, с которой он прыгал, сейчас была значительно ниже семи этажей, и он ошибочно решил, что вода окажется мягче мусорной кучи. Это оказалось не так. Вода не была мягкой, — удар об воду обжег его тело.

После падения ему пришлось выдержать серьезную схватку за свою жизнь. Одежда превратилась в ужасную, неповоротливую кучу обмотавшихся вокруг него тряпок, которые грузом повисли на руках и ногах, сковывая движения. Его легкие горели, но еще больше жгло губы, разбитые ублюдком, когда на них попала соленая вода. Каждая ссадина и царапина горели огнем, а вода толкала его тело в самых разных направлениях, кроме верха, где был воздух.

Вдруг он услышал странный неприятный звук, как будто что-то маленькое и злое прожужжало рядом с ним. Потом прожужжало еще и еще, и он наконец понял, что эти чертовы ублюдки стреляют в воду за ним.

От соленой воды начало резать глаза, когда он открыл их, чтобы поискать железные опоры пирса. С мешающей мокрой одеждой на своих конечностях он отчаянно греб, пытаясь одновременно не утонуть и увидеть место, где можно спрятаться. Ему стало казаться, что темнота проступает со всех сторон. Может быть, так начинают воспринимать окружающий мир утопающие?

Боль от недостатка кислорода в груди стала все более и более невыносимой. В любой момент он мог потерять контроль над своими легкими, тогда они начнут дышать первым, что им попадется, — воздухом или водой, и он ничего не сможет с этим сделать.

Внезапно он почувствовал кожей рук холодный ветер. Его лицо вынырнуло на поверхность, и он громко всхлипнул, когда легкие наполнились воздухом так сильно и быстро, что, казалось, сейчас разорвут ему грудь.

И когда его легкие еще не закончили этот болезненный вдох, он почувствовал, как вода снова накрыла его и потянула вниз. «Прилив», — сказал слабый, исчезающий голосок в его мозгу.

Потом был удар…

Уже значительно, значительно позднее, пару секунд спустя, он испытал слишком сильный шок, чтобы рассказать, что было такое ощущение, как будто внешняя оболочка его рассыпалась, а все внутренности слились в одно целое и боролись за его жизнь. Это внутреннее слияние было совершенно отлично от другого слияния, пришедшего следом, и было ощущение, что эти два события борются за то, чтобы причинить ему как можно больше боли.

Но перед тем, как он смог осознать это сквозь всепоглощающую боль и тошноту, вода вытолкнула его наверх, немного протащила и снова поглотила.

А потом еще раз.

«Дохни, скотина, дохни!» — беззвучно приказывала Джессика, надавливая, надавливая и еще раз надавливая своими наручниками на его горло. Она бы громко прокричала эти слова, но все ее дыхание ушло на попытки обездвижить этого человека, пока он не перестрелял их.

Обездвижить? Или убить?

«Хорошо, пожалуйста: убить», — думала она, всхлипывая от боли в изнемогающих и измученных плечах. Когда будет необходимо, когда у нее не останется другого выхода, тогда да. Убить.

«А, кстати, конечно! Она ведь уже сделала это, не правда ли?» — у нее в голове не осталось ничего, кроме этой мысли. Действительно, как она могла позабыть о…

Джессика выкинула эту мысль из головы и постаралась вызвать материнские чувство, чувство необходимости защищать свое дитя, и найти силы, чтобы надавить еще сильнее. Разбудить материнский инстинкт оказалось несложно, теперь каждая клеточка ее тела горела праведным огнем.

Душа, тело и разум объединились, теперь она стала матерью, матерью медведя гризли, которая не позволит ни одному живому существу встать между ней и ее медвежатами, которая не даст навредить им ни движением, ни даже дыханием.

Но медвежата не отговаривают мать отказаться от того, что она должна сделать.

Она начала волноваться, что Рикки слишком долго наблюдал за ней, со всхлипами страха и ужаса впитывая всю жесткость маминой борьбы, даже если эта борьба велась не на жизнь, а на смерть. За одиннадцать лет она никогда не поднимала на него руку, повышала голос только, чтобы засмеяться, или поздравить его с днем рождения, или позвать с заднего двора.

Пока Рикки рос, любое физическое упражнение, которым занималась его мама, принадлежало к совершенно безобидному типу вещей — аэробика, садоводство, танцы с папой в гостиной под старые записи. Мамины руки всегда были нежны, ласковы и заботливы, а если и боролись с чем-нибудь, то не более чем с упрямой крышкой на банке варенья или твердокопченой колбасой. И то, обычно она отдавала их папе, чтобы тот справился с ними. Потому что ее руки для этого были не предназначены.

Но теперь выходило, что очень даже предназначены. Они были сильные. Даже скорее не сильные, а умелые. Могли, когда надо, придушить человека. Так что в глазах Рикки она выглядела хуже, чем убийца. И, что самое ужасное, хуже, чем Рикки мог кого-либо когда-либо себе представить.

Джессика вновь озлилась на этих людей за все, через что они вынудили пройти ее сына, и за то, что они показали ему скрытые возможности человека. Не просто человека, а его матери. Она дала волю этой злости, и та добавила ей сил.

— Сынок, посмотри на меня! — неожиданно вскрикнул Крэг, ударяя наручниками о стену, чтобы привлечь внимание. — Рикки, смотри только на меня!

Да, Крэг, то, что нужно! Ты будешь его щитом! Джессика почувствовала, что облегченно плачет.

Всхлипы Рикки начали уменьшаться, когда он подчинился отцу. Когда все это кончится, пообещала себе Джессика, она всю оставшуюся жизнь не даст забыть Крэгу о том, каким он был мудрым и хорошим отцом.

Внезапно большая толстопалая рука схватила ее за волосы и начала сильно тянуть. Она попыталась освободиться, но смена позиции означала ослабление хватки, чего никак нельзя допустить. Даже если он вырвет ей все волосы и снимет скальп.

Громила дернул ее голову особенно сильно, и она вскрикнула, ударившись лицом о верхнюю часть сиденья. Не успела она сделать вдох, как он дернул ее еще раз, но в этот раз она ударилась не о сиденье, а об его голову, и вскрикнула еще сильнее.

А потом он снова сделал это, откидывая голову назад так, что у него получались полновесные удары.

Ослепшая и ослабевшая от боли, она закричала на себя, на болящее лицо, на руки и плечи, на мускулы, кости и сухожилия: «Не болите, не слабейте, не смейте подводить меня!»

«Если в мире есть хотя бы капелька справедливости», — убеждал себя Таннер, держа пистолет наготове и осматривая воду под пирсом, — «то волны вынесут на берег мозги маленького засранца». В его мыслях не было иронии, только нетерпение и твердое желание довести дело до скорого и бесповоротного конца.

За все время, в каких бы делах он ни участвовал, будь то хорошие, плохие, скучные, веселые, никогда такого не было, чтобы все шло так отвратно. Не с их же уровнем! Всегда, делая что-либо, они знали, что жизнь может выкинуть любой трюк, и были готовы встретить любые проблемы лицом к лицу. Они ожидали, что будут крутиться в горячем и сволочном мире. Каждый из них был достаточно опытен, чтобы понимать, что в их коллективном будущем дерьма будет по горло, и все не всегда будет идти так, как задумано.

Но все вышесказанное можно отнести к латиноамериканским бандитам, за которыми они охотились. Это нельзя отнести к любым домохозяйкам из Брентвуда и постоянным посетителям этого пирса: они не имеют с ними ничего общего. Чем бы они ни занимались, они все равно находились на слишком разных уровнях. Да что там уровнях, — в разных зданиях, так сказать.

Таннер остановился и пригляделся к темному месту под пирсом, где было сумрачно даже днем. Что это? Следы? Таннер прищурился, вглядываясь.

Да, точно, это были они. И, что самое замечательное, Таннер знал, кому они принадлежали, несмотря на то что народу сюда могло забежать довольно много. Только один человек мог зайти под пирс в последние несколько секунд. Таннер был немного расстроен, что парню не вышибло мозги в океане, но он уже готовился принять компенсацию. Он поднял рацию.