Выродок (Время Нергала) - Барковский Вячеслав Евгеньевич. Страница 2

ЖУРНАЛИСТ

— Пятая палата, кто лекарства не принимал? Сейчас всем яйца оторву! А ну быстрее, быстрее! Тимофеев, ты слышал, что заведующая сказала? Не примешь сегодня тетурам, завтра получишь серу. Для первого раза в правую ягодицу, будешь дальше отказываться, сделаем в четыре точки!

— Зачем мне тетурам? Я не алкоголик, я профессионал самоубийца.

— Меня это не касается. Будь ты хоть хрен моржовый, назначил врач — будешь принимать! Ясно? Некогда мне с каждым придурком языком чесать. За мной!

Любомудров, стоя у окна (днем на койку садиться, а тем более ложиться строго запрещалось), привычно с усмешкой прислушивался к перебранке новенького, поступившего в больницу три дня тому назад алкаша, с сестрой, почему-то получившей среди больных кличку Муму. «А, кстати, почему Муму? — мельком подумалось. Нужно расспросить мужиков». Но для начала надо было вразумить новичка, явно впервые оказавшегося в психушке.

— Слышь, Алексей, — подошел он к новенькому. — Ты с ней не спорь. Не стоит. Здесь вообще не спорят с начальством. А Муму для нас бо-о-льшой начальник!

— Да не буду я тетурам принимать! Во-первых, печень разрушает, во-вторых, я не собираюсь пить бросать. Отлежусь, выйду и по новой…

— Твое дело. Только отсюда еще здоровым выйти надо! А здоровье твое под большим сомнением будет, если станешь спорить. Ты о сере слышал?

— Ну дрянь какая-то. Вроде после укола температура повышается. Любомудров усмехнулся.

— Температура — сорок с хвостиком. Только это цветочки! Как засадят в жопу и под обе лопатки — три дня будешь в лежку лежать и корчиться… Никогда не думал, что пойму, какая боль, когда на дыбе суставы выворачивают. После серы понял! Прочувствовал! После этого мне лично спорить в здешних местах расхотелось! «Карательная терапия» называется! Ты первые два раза честно проглоти, от двух таблеток ничего с тобой не будет! А потом я тебе покажу, как эту дрянь во рту прятать. — И, обращаясь ко всей палате, Любомудров крикнул: Коммунисты, вперед! Давай, мужики, кто еще не травился, пошли. Не дай Бог, Муму снова явится!

Несколько человек из палаты потянулись к процедурной.

Рядом с туалетом, одновременно служившим курилкой, томились мужики. Открывался он только после того, как все больные примут лекарства.

— Слышь, Валентина, открывай, моча по кишкам вверх пошла! Как до головы дойдет, так приду тебя е…!

— До головы дойдет — глазами поссышь, — тут же отреагировала Муму. — Бугор, держи ключ!

Бугор, он же Михаил Потехин, выбравший на суде принудительное лечение от алкоголизма вместо зоны, был на отделении бригадиром. Руководил он склеиванием коробочек для духов. От него зависело, запишет он работничку норму или нет. Запишет, больной получит полную дневную порцию сигарет — целых десять штук. А на нет и суда нет!

Бугор открыл туалет, но пока он не вернул ключ Муму, никто не двинулся с места. Первым в курилку вошел Бугор, все остальные за ним. Быстренько заняли места получше, что значило сантиметров на тридцать подальше от унитазов. Питание здесь было соответствующим, поэтому курить сразу после обеда рядом с толчком, который спешил занять очередной дурик, обожравшийся полугнилой картошкой, перемешанной с разваренными костями ставриды, по тем временам самой дешевой и презираемой на воле рыбы, было большим испытанием.

Место Бугра никто занять не посмел. Оно было у батареи в дальнем углу.

— Ты давно здесь? — спросил Алексей у Любомудрова. — Тебя как звать, кстати?

— Зовут меня Игорь. А сижу тут восьмой месяц с небольшим перерывом.

— Восьмой! Ну ни хрена себе! А чего так? С чем тебя упрятали?

— Диагноз хороший. На всю жизнь! Параноидальная шизофрения…

В дверь туалета сунулась нянечка, крикнула:

— Любомудров, к врачу!

Журналист выругался: «Покурить не дадут, сволочи!» — отдал недокуренную сигарету дурику, который давно уже стоял в ожидании охнарика, и пошел в кабинет.

Вызывал его не лечащий врач, а психолог. Любомудров подозревал, что Валерий Михайлович Чернышев пишет диссертацию, поэтому и поступил работать в психбольницу.

Чернышев встретил его с показным радушием, усадил в кресло, хотя врачи, как правило, не позволяли больным сидеть в кресле. Это была привилегия самих врачей и гостей отделения.

— Как себя чувствуете? — спросил психолог. — Может, есть какие-нибудь жалобы?

— Абсолютно никаких, — ответил журналист.

— Не очень скучаете? Я имею в виду есть среди больных кто-нибудь, с кем вы общаетесь?

— В основном с алкоголиками и наркоманами.

— Среди них есть достойные люди?

— Есть очень интересные.

— Как вы себя чувствуете в общении? Свободно? Скованно?

— Я журналист. Поэтому в общении почти всегда чувствую себя свободно.

— Вы сами знакомитесь или к вам подходят знакомиться?

— Как когда. Больничная обстановка подсказывает.

— Скажите, пожалуйста, Игорь Дмитриевич, а вы сами относите себя к ведущим или ведомым? Я имею в виду вы считаете себя лидером?

Любомудров замялся. По опыту он знал, что с врачами нужно откровенничать как можно меньше. Поэтому ответил уклончиво:

— Не наблюдал за собой, точнее, с этой точки зрения не оценивал.

— Но вот вы взяли на себя ответственность, пытаясь расследовать серию кровавых злодеяний некоего маньяка. Это ведь признак лидерства!

— Простое журналистское любопытство.

— Но согласитесь, Игорь Дмитриевич, если правоохранительные органы утверждают, что никакого маньяка не существует, что убийства, которые время от времени, увы, совершаются, отнюдь не привилегия маньяка, то зачем вам опровергать это и стараться доказать обратное?

— То есть вы хотите сказать, зачем плевать против ветра? Валерий Михайлович, вы на отделении недавно. Мы с вами беседуем впервые. Разве вы не ознакомились с моей историей болезни? Там все написано.

— Я ее прочел. Поэтому и решил вызвать вас для разговора в конце рабочего дня. Как видите, врачи ушли. Мне любопытно разобраться в психологических мотивах вашего поведения… Честно говоря, строго между нами, я не вижу психиатрических мотивов, то есть психических отклонений в вашей личности.

— Вы не врач. Вы психолог. А медикам с опытом работы в наших психбольницах виднее.

— Я еще побеседую с вашим лечащим врачом, но мне кажется, вы, страдая некоторым комплексом неполноценности оттого, что занимаетесь мелкой уголовной хроникой, стремитесь самоутвердиться, доказать всем окружающим, что достойны гораздо большего. Отсюда и увлечение злодеяниями чудовища-маньяка.

— Но я столкнулся с конкретными фактами, которые скрывались от общественности.

— Вы случайно натолкнулись на разрозненные факты в самых разных оперативных сводках. Ваше воображение и самолюбие подсказали вам, что на этом вы можете сделать блестящую карьеру, доказать миру, чего вы стоите на самом деле.

— Мне только хотелось доказать, что людям угрожает опасность, что кто-то предпочитает этой опасности не замечать, тем самым усугубляя ее.

— Неужели вы всерьез полагаете, что обществу может угрожать один человек, тем более больной, тем более маньяк?

— Но ведь меня же сочли социально опасным! А я пытался разобраться во всем в одиночку.

— Здесь, я думаю, логика проста. Если вашу идею выбросить в общество, люди запаникуют. Каждый человек считает себя особо ценным и опасается, что именно он подвергнется нападению маньяка. Существование монстра никем и ничем не доказано. Но люди привыкли доверять прессе. Если бы ваши фантазии были опубликованы, мог бы начаться неконтролируемый процесс, граждане стали бы обвинять власти в неспособности справиться с охраной их жизни и подвергать сомнению само общественное устройство. И все это только по одной причине. А именно по той, что некий журналист, пусть даже талантливый, решил, что обязан открыть людям глаза, то есть вообразил себя спасителем человечества!