Быть может - Родионов Станислав Васильевич. Страница 6

Приносил бы Вам конфеты, торты, восточные сладости, мороженое… Сам-то я в сладком разбираюсь не очень, и мои любимые конфеты — «Старт» по рубль сорок. Но женщина должна любить сладкое, потому что это подчёркивает её женственность. Девица, курящая сигареты и обожающая селёдку, мне всегда напоминает моего старшину.

Я бы дарил Вам духи. Тоже в них не много смыслю, но Ваши любимые «Быть может» хорошо знаю. Эти два слова-быть может — сейчас для меня очень значительны. Человек дышит, а пока он дышит, он надеется. Быть может…

Я бы делал своими руками вещи и дарил бы Вам. Я ловко переплетаю книги и, может быть, а вернее, быть может (а что?), написал бы для Вас и о Вас единственную в своей жизни книгу. Каждый человек может написать одну книгу. А писать о Вас я могу бесконечно. И эту книгу я бы сам переплёл в самый лучший переплёт. Представляете: единственный экземпляр в мире книги. Рукописный.

Ещё бы я дарил Вам щенят, котят и разных цыплят… Да разве дело в самих подарках? Принимали бы Вы их — вот в чём моё счастье…»

Лёгкие дела Рябинин оставлял на конец дня. В четыре часа он вытащил папку с письмами и ссыпал их на стол.

Самый простой путь — назначить криминалистическую и почерковедческую экспертизу, хотя она и требовала образцов почерка большого круга подозреваемых лиц. Этот путь для Рябинина был заказан, поскольку уголовное дело не возбуждалось и проводить экспертизу было нельзя. Да он и не хотел.

Любая вещь, побывав у человека, рассказывает о своём хозяине: не всем, отрывочно, глухо, но всё-таки рассказывает. Перед Рябининым лежали не бездушные вещи, а живые письма, с чувствами и мыслями, со своим стилем, индивидуальностью и своими описками. Он хотел узнать то, что не могла бы установить никакая экспертиза, — характер человека.

Рябинин начал изучать тексты…

Видимо, он просидел часа полтора. Или осенью рано смеркается… Сумерки ползли от двери к сейфу, потом к столу. Но за спиной белело окно. На той стороне улицы в запоздалом солнце ещё розовели стены домов. Осень уже легонько тронула крону берёзы, издали походившую на аккуратный стожок, в котором местами желтели поникшие ветки, как гроздья винограда. И асфальт стал другим: замечал ли кто, как меняется осенью асфальт, словно от холода крупнеет его структура…

Рябинин повернулся к столу и сложил письма ровной стопочкой. Ему показалось, что он чего-то ищет, бегая по столу взглядом. Ну да — Рябинин улыбнулся — ищет. Непроизвольно искал розовую тесёмочку, чтобы перевязать эти письма и спрятать на чью-то память. Откуда такое желание — обычно письма хранил только самые дорогие и никогда не перевязывал даже ниткой.

Он снял телефонную трубку и набрал номер:

— Ещё не ушла?

— Собираюсь, — ответила Базалова.

— Скажи, какими духами ты пользуешься?

— Запомни: у каждой приличной женщины свои, только одни духи.

— Какие у тебя?

— «Торжество».

— А что за духи… «Возможно быть»?

— «Быть может», — засмеялась Базалова. — Говорят, хорошие. Запаха не знаю. А что?

— Просто так. Интересно.

— Собрал какие-нибудь факты?

— Сразу видно, что говорю не со следователем. Мы собираем не факты, а доказательства.

— Ну и есть доказательства?

— Доказательства мне нужны только для того, чтобы проверить мою интуицию, — притворно вздохнул Рябинин.

— Хвастун, — тоже вздохнула Базалова. — А муж ждёт.

— Ждёт? — вдруг удивился он. — Чего ждёт?

— Как чего? Когда ты найдёшь этого типа.

— Пусть спросит у жены.

— Ты… шутишь?

— Она его знает, — серьёзно ответил Рябинин.

Базалова помолчала, обдумывая неожиданную новость:

— Как узнал?

— Догадался.

— Как?

— По-разному, — уклончиво буркнул Рябинин.

— Ну, а всё-таки?

— Например, ваша Вера сказала, что у неё человек пятнадцать знакомых мужчин, а на мой вопрос, похож ли анонимный почерк на почерк кого-нибудь из этих знакомых, она твёрдо ответила — нет.

— Ну и что?

— Неужели она помнит почерки всех знакомых? Даже студентов?

Базалова опять помолчала.

— Ну, это так… интуиция.

— Нет, — это логика и опыт. Пока ей не говори.

— Почему ж она скрывает?

— Значит, есть причины.

— Ой, побежала, — спохватилась Базалова.

— Пригласи на понедельник мужа, — успел сказать Рябинин.

Он убрал письма в стол и вытащил громадную толстую тетрадь в блёкло-синем картонном переплёте, на котором жирными буквами были выдавлены два слова: «Амбарная книга». Он раскрыл её. На первом листе уже его почерком значились тоже два слова: «Мой дневник». Он усмехнулся-твой дневник, твой.

Развинтив ручку, Рябинин повис пером над бумагой: что писать? Весь ли день, все ли разговоры и все ли мысли… Дневник был задуман как хроника дня, но каждый вечер он оцепенело замирал над этими широкими листами, не имея сил ни на какую хронику. И дай бог, чтобы за день случился один умный разговор или пришла хорошая мысль. Он вздохнул, поставил дату и написал: «Доказательства мне нужны только для того, чтобы проверить мою интуицию». И добавил слово, сказанное Базаловой: «Хвастун».

Базалова, словно услышав свою фамилию, стремительно влетела в кабинет, размахивая сумкой величиной с рюкзак:

— Никак не уйти. На, нюхай «Быть может». У Маши Гвоздикиной взяла.

Она поднесла к носу Рябинина стройный беленький флакончик с покатыми плечиками, похожий на декольтированную женщину. Тонкий, но не слабый аромат коснулся носа и сразу вошёл в мозг, в сознание чем-то благородным и прекрасным. Рябинин закрыл глаза, глубоко вдохнул, чувствуя, что исчезает прокуренный следственный кабинет и сидит он уже в филармонии или опере, рядом с прекрасными декольтированными женщинами, и всё, всё может быть, а быть может, даже и то, о чём человек боится и мечтать.

— Ну и чем пахнут? — нетерпеливо спросила Базалова.

— Женщиной.

Она хихикнула и ринулась в дверь, долбанув её сумкой-рюкзаком.

Видимо, на Рябинина подействовали письма и духи. А может, усталость сказалась. Он думал о женщинах.

В них влюбляются. Их любят. Их выбирают в жёны. Ради них совершают умопомрачительные поступки. Вот и теперь Рябинин изучал любовную историю.

Женщина должна быть красивой. Должна быть доброй. Неплохо бы умной. Вкус должна иметь. Образование. Хозяйственной должна быть…

Рябинин подумал о жене: но самое главное, женщина должна быть милой, милой она должна быть. А на всё остальное — наплевать.

«Опять пишу. Вернее, не опять пишу — писать-то я буду всегда, — а вот слишком часто пишу. Не надоесть бы. У меня, как теперь говорят, нет обратной связи. С таким же успехом я мог бы писать Венере Милосской. А что бы Вы сделали, получив моё письмо с обратным адресом? Ответили бы, мужа послали бы или милиция бы ко мне пришла?

Вы, наверное, догадались, что человек я одинокий, духовно одинокий. Пишут письма, дневники и книги люди одинокие. Да и любят до беспамятства только одинокие. Почему? Я могу ответить то же самое: потому что они одинокие. Взгляните на классику.

Сильно любит Отелло. Почему? Да ведь он чёрный, наверняка ему одиноко среди белых. Любит одинокий Дубровский, порвавший со своим классом и государством. Влюбляется гордый Онегин: да-да, сначала он отверг любовь, когда был моложе и меньше чувствовал одиночество, но с годами оно всё теснее сжимает человека; сжало и его — и влюбился. Как хочет полюбить Гамлет, чтобы спастись от одиночества, да некого. А Демон, дух одиночества, влюблённый в Тамару? А Раскольников?

Мне только осталось поставить в этот ряд себя, не столь заметного и сильного, но тоже одинокого человека. Я не плачусь, я делюсь с Вами, а скорее всего, с бумагой, которую, может быть, Вы швырнёте в мусор, не читая. Вы можете спросить: а работа, искусство, друзья, книги, спорт? Есть у меня всё, да только и одиночество есть. Я считаю, что мужчина всегда будет одинок, пока не найдёт родственную душу. Ничто её не заменит.