Крестный отец Катманду - Бердетт Джон. Страница 14

Кто-то кашлянул в тишине, и я понял, что наступило время вопросов. Стоящий неподалеку от меня у стены чернокожий поднял руку. Тиецин кивнул. Когда черный заговорил, я понял, что у него выговор образованного жителя Нью-Йорка и его сильно заинтересовало все, что сказал лектор.

— Я бы хотел задать непозволительный вопрос, — улыбнулся он.

— Таких не существует. — Улыбка черного до мельчайших деталей отразилась на лице Тиецина.

— Хорошо. Назовем его неполиткорректным. Все, о чем вы говорили, не совсем буддизм. От многих можно слышать подобные вещи. Например, о США, но, как правило, не от белых — от черных, индейцев, азиатов, буддистов, индусов, мусульман. То есть у людей, которые чувствуют это сердцем, нет гена белого человека. Как вы считаете, с белыми людьми что-то в корне не так?

Послышались смешки, в основном со стороны белых монахов и монахинь.

— Нет, — ответил Тиецин с неожиданной силой. — Что-то не так с остальными, кто не решается их остановить. У белых, главным образом англосаксов, особая миссия. Без их технологии жизнь людей на Земле сейчас бы стала невозможной. Но за свою гениальность они платят высокую цену. Ту цену, о которой вы только что сказали. Сердечная чакра съеживается и начинает исчезать. Теряется не только ощущение трансцендентного — одно упоминание о нем вызывает ярость и враждебность. Правящие миром боятся духа, как больной бешенством — воды. Остальным следовало бы им помочь. Но вместо этого мы тонем в материализме и потребительстве. Мы все заразились бешенством. Так что не надо винить белых. Вините своих черных, желтых и краснокожих братьев и сестер за то, что они не стоят на защите сердечной чакры. Хотя бы потому, что нас больше, чем белых, — по крайней мере восемь к одному.

Чернокожий глубокомысленно кивнул, посмотрел на Тиецина и снова улыбнулся.

Последовала еще пара вопросов. Монахиня-американка спросила что-то о Дигхе-никае [28] — хотела продемонстрировать свои познания в буддизме. Ученость ответа Тиецина была под стать вопросу.

На этом семинар завершился. Тибетская монахиня отперла дверь, и все, включая лектора, покинули комнату. Тиецин воспользовался другой дверью со своей стороны помещения. Я минут десять оставался один и разглядывал в окно эффектно освещенную ступу с нарисованными на шпиле большими глазами. Наконец дверь в дальнем конце комнаты отворилась, и, хромая, вошел Тиецин. Увидев меня, он словно удивился.

— Вы еще здесь?

— Вы же знали, что я останусь.

Он покачал головой:

— Сказать по правде, нет. Не преувеличивайте мои способности. Я не Будда и не бодхисатва. Даже не просветленный. Даже не монах. Научился нескольким салонным фокусам, вот и все.

— Не верю. Вы прекрасно понимаете, чего я хочу.

Тиецин нахмурился, размышляя, уж не свихнулся ли я слегка.

— Я предполагал, что в это время вы будете лететь в самолете в Бангкок просить у Викорна награду. Кстати, чего вы хотите?

— Хочу, чтобы вы меня посвятили. Хочу того же посвящения, которым ваш учитель медитации удостоил вас.

Если он всего лишь изобразил потрясение, то я причислю его к отряду отменных притворщиков. Он выглядел так, словно хотел что-то сказать: даже в самые безумные моменты мне бы не пришло в голову, что может дойти до такого — мелкий мафиозо из Таиланда, с которым у меня нет ничего общего, требует, чтобы я открыл ему самые сокровенные секреты.

— Вы понятия не имеете, о чем просите. Взгляните на меня. Хотите стать таким же? — Он показал культю и даже встал, чтобы продемонстрировать хромоту.

— Вы самый цельный человек из всех, кого я встречал. Единственный цельный человек, кого я знаю.

— Ничего подобного. Я урод. Вроде тех, кто в юности злоупотреблял ЛСД и теперь вынужден страдать от психических последствий.

Я соскользнул со стула на колени.

— Умоляю!

— Встань, идиот. У тебя своя жизнь, жена, ребенок.

— Вот вы уже знаете о моей семье. Но это не ответ, а ловушка. Конечно, я их люблю. Люблю больше жизни, и в этом проблема: они все больше и больше тянут меня в плоть, так что иногда я ощущаю себя настолько тяжелым, что едва могу подняться с кровати. Ответственность трудно выносить, а хуже всего — страх: вдруг с ними что-то случится? А они постоянно хотят большего. Большего, большего, большего. Точно как говорил Будда: «Тоок, анийя, аната».

— Повторите.

— Тоок, анийя, аната, — выговорил я четче. Это были основные принципы буддизма: страдание, скоротечность, отсутствие реальности.

— Так вы произносите в Таиланде?

— А вы как?

Он повторил три слова, но я едва узнал корни на языке пали.

— Тем не менее мой ответ — «нет».

Не вставая, я сложил ладони в мольбе.

— Прошу вас.

Тиецин сердито зыркнул на меня, но затем черты его лица разгладились. Он заглянул в мои глаза, и мне показалось, что на него нахлынула великая печаль.

— Встаньте.

— Все оттого, что я не тибетец? Или потому, что слеплен из материала низшей пробы? Поэтому меня нельзя посвятить в магию?

— Ни то ни другое. Нет никакой магии. Только наука о сознании. Я вам говорил, что семь лет — с восьми до пятнадцати — провел в монастыре и был приучен к такой дисциплине, которая сломила бы взрослого. Но даже после этого посвящение было для меня слишком тяжкой ношей. Видите? — помахал он обрубком.

— Вы сейчас что-то поняли. Ваше лицо изменилось. Неужели я настолько заблудший? Со мной что-то произошло? Мне все равно. Я хочу достигнуть Дальнего Берега. Это именно то, что вы сказали.

— Поделом мне, если я был настолько преисполнен чувством собственного превосходства. Это вирус, которым заражаются в монастырях, как стафилококком — в больницах. — Тиецин помолчал, затем терпеливо продолжил: — К Дальнему Берегу надо плыть на медленном пароме, а не на легком и неустойчивом каяке, которым вы никогда не научитесь управлять.

Время повисло в наэлектризованном воздухе. Мы оба понимали почему. Если истинный ученик просит трижды, наставник не может отказать. Я снова склонился в поклоне.

— Прошу вас в третий раз.

Тиецин надул щеки, покачал головой, но все же ответил:

— Хорошо. Вставайте. Вы победили. Но прежде мне нужно выпить.

Хромая, он подошел к двери и что-то крикнул тибетке. Мы молча ждали, пока появится хозяйка чайной в серовато-коричневом платье и полосатом переднике. Ее волосы были заплетены в толстые косы. Она принесла чанг — ячменную водку.

Мы выпили и долго сидели, не говоря ни слова. Чанг показался мне не слишком крепким и отдавал сладковато-кислым привкусом шампанского, словно еще находился в процессе брожения. Когда Тиецин наконец заговорил, его голос звучал обыденно и смиренно.

— Меня пытали семь дней. Мне было тогда пятнадцать лет десять месяцев. Товарищей по оружию на моих глазах замучили до смерти. Непонятно, как мне удалось остаться в живых. Китайские палачи этого тоже не понимали. Не могли поверить. И я не мог. Мы все пытались представить, как поведем себя под пыткой. Товарищи учили меня: «Не хорохорься. Ты еще ребенок — никому не придет в голову, что ты способен держаться. О сопротивлении ты не знаешь ничего важного, поэтому не можешь погубить операцию. Выкладывай все, что тебе известно. Обещаешь?»

Он помолчал, вздохнул, пытливо глянул на меня.

— Я с радостью обещал. Мне казалось, я не выдержу и часа мучений. Потом, когда нас схватили и под прицелом повезли обратно в Чамдо, я так испугался, что не мог пошевелиться в кузове. Буквально окоченел. Товарищам пришлось нести меня в тюрьму на руках. Я не владел собой, испачкал и обмочил штаны, меня тошнило. Но на следующий день, когда начали пытать всерьез, со мной что-то произошло. Это загадка как для меня самого, так и для китайцев и всех остальных. Казалось, палачи причиняли боль другому телу. Я воспарил и с высоты наблюдал, как в меня тыкают электрошокером для скота. Можете поверить: в буквальном смысле слова поместил все свое сознание в висящую на потолке лампочку мощностью шестьдесят ватт? Но это было именно так. Когда наступил седьмой день пыток, а смерть все еще обходила меня стороной, я понял, почему учитель решил посвятить меня в такие могущественные тайны. Он предвидел, что знания мне пригодятся.