Кровь слепа - Уилсон Роберт Чарльз. Страница 34

— Может. Но все равно в какой-то момент они должны были рассмотреть свою мишень. Надо привлечь к следствию его школу. Возьми с собой старшего инспектора Тирадо, поговорите с учителями, с детьми, и не только с его одноклассниками.

— Мне нужно, чтобы ты был рядом, Хавьер, — сказала она.

— Я и буду. Но сейчас самый решительный момент. Помни об этом. Первые часы — это крайне важно. Выбрось из головы все ненужное и сконцентрируйся только на том, что может помочь нам в поисках.

Было слышно, как глубоко вздохнула Консуэло.

— Ты прав, — сказала она.

— Когда ты увидишь этих двоих на видео — а я обещаю тебе, что ты их увидишь, может быть, без бейсболок или в куртках, вывернутых наизнанку, но увидишь, — ты поймешь, что видела их раньше.

— Я их видела, — обронила она.

— Что ты хочешь сказать?

— Я вспомнила. Двух мужчин. Они глядели прямо на меня, когда я говорила по мобильнику в «Десяточке», ожидая своей очереди в кассу. Я еще обратила внимание на то, как они смотрят.

— Постарайся держать это в памяти, когда будешь проглядывать видео. Попроси охранников сперва прокрутить записи с наружных камер «Десяточки», а когда увидишь на них этих двух мужчин, гляди очень внимательно, замечай приметы — походку, рост, комплекцию, волосы, руки, ноги, украшения, если они есть, — все, что может подхлестнуть твою память, напомнить, где ты их видела раньше. Сделай это, Консуэло, а больше тебе ничего не надо делать. Обдумай все, ответь на вопросы старшего инспектора Тирадо — и все. Я вернусь еще до полуночи, и мы их найдем.

— Хавьер?

— Да.

— Я люблю тебя, — сказала она.

— Опять ты, — бесстрастно сказала Мариса. Она казалась осовелой от алкоголя, глаза были красные и слезились. — А что, другого занятия, поинтереснее, не нашла?

Она стояла в распахнутой двери по-прежнему в одних трусиках-бикини, с толстым тлеющим окурком в руке. От нее тянуло сладковатым запахом рома, смешанным с запахом гашиша.

— Входи, послушница, — сказала она. — Смелее. Не укушу.

Неровной походкой Мариса кое-как добралась до рабочего стола, развернулась и плюхнулась на табуретку. Покачнувшись и чуть не упав, она все-таки ухитрилась плеснуть себе в стакан «Куба либре» ^[11] и, морщась, выпила сладкий и липкий напиток. Облизнулась.

— На что уставилась? — осведомилась она. Лицо ее попеременно казалось то злобным, то растерянным.

— На тебя.

Мариса картинно раздвинула ноги и, сунув палец под резинку бикини, сделала скабрезный жест.

— Сюда нацелилась, да? — сказала она. — Уж наверняка это пробовала в своей монастырской школе, или как там она у вас зовется…

— Заткнись и не болтай глупостей, Мариса, — сказала Кристина. — Я сварю кофе.

— Ах, шеф, ах, проказник… — протянула Мариса нарочито слащавым, «сексуальным» тоном. — Вот что он надумал, этот твой старший инспектор, тебя ко мне послать — дескать, если мужчин не любит, значит, любит…

Крепкая, со всего размаху пощечина Кристины прервала этот поток. Мариса осеклась и, пошатнувшись, свалилась с табуретки. Сигара выпала у нее из рук, и она принялась шарить среди щепок и опилок, пока не нашла ее и вновь не сунула в рот. Потом она поднялась, смаргивая слезы, струившиеся по щекам. Кристина сварила кофе, заставила вылить воды, надела на нее рубашку и халат.

— Сколько бы ты ни пила, сколько бы ни ширялась, все равно в голове у тебя сидит то, что сидит!

— Какого дьявола ты знаешь, что сидит у меня в голове!

Приблизившись к ней вплотную, Кристина ухватила ее за подбородок так решительно, что глаза у женщины выпучились. Отняв у нее сигару, Кристина бросила ее на пол и раздавила.

— Каждый раз после визита к тебе старший инспектор Фалькон получает звонок с угрозами от тех, кто удерживает у себя Маргариту, — сказала она. — Вчера вечером ему тоже позвонили. Сказали, что случится плохое. А утром, когда любимая женщина инспектора находилась в торговом центре «Нервион-пласа», это плохое действительно случилось. Знаешь, что произошло, Мариса? Ты слушаешь меня?

Мариса кивнула. Цепкие пальцы Кристины причиняли ей боль.

— Они похитили ее сына, восьмилетнего мальчика. Умыкнули, запихнули на заднее сиденье машины, и теперь из-за того, что ты не желаешь открыться нам, страдает невинный ребенок. А ведь ты знаешь, какие они, эти люди, знаешь, на что они способны, верно ведь, Мариса?

Мариса отпрянула, вырвавшись из рук Кристины, и схватилась за голову, словно желая заткнуть уши, отгородиться и не слышать.

— Восьмилетний ребенок! — продолжала Кристина. — И знаешь, что они сказали, Мариса? Сказали, что больше мы о нем не услышим. Так что из-за твоего молчания мальчик пропал и мы никогда не узнаем, где он и что с ним. Если только ты…

Мариса топнула ногой, сжала кулаки и взглянула вверх, словно взывая к невидимому и безразличному к нашим страданиям Господу.

— В том-то и дело, маленькая послушница, — сказала она. — Они на что угодно способны, эти люди. С ними такие парни, которым на все наплевать. Девушка перед ними, младенец или восьмилетний мальчишка — для них один черт. И если я обмолвлюсь хоть словом…

— Мы сможем тебя защитить, установить у дома пост.

— Меня защитить вы сможете, — сказала Мариса. — Сможете запереть меня в четырех бетонных стенах и держать там до скончания века! Только им это будет одно удовольствие, потому что они будут знать наверняка, что думаю я только о Маргарите и тех ужасах, что ей приходится переживать. Так действуют эти люди и по-другому не умеют. Зачем, думаешь, она им понадобилась? Невинный барашек, совсем юная девчушка…

— Я слушаю тебя, Мариса.

— Когда умер отец, на его клубе в Хихоне висел долг. Мать в лепешку расшибалась, чтобы наскрести денег и выплатить долг. Потом она заболела. Они забрали Маргариту в залог, в счет долга. Но на самом деле мы им не были ничего должны. Ведь настоящими владельцами клуба были они. Они всю жизнь качали деньги из отца, даже когда он работал в кубинском сахарном экспорте. Но они воспользовались нашей беспомощностью — беспомощностью женщин, оставшихся без мужчины, и изобрели этот долг, выплатить который невозможно. Чтобы платить им, моя сестра будет продавать себя так долго, как только сможет, пока не иссохнет от наркотиков и не угробит себя бесконечным развратом. А после они вышвырнут ее на улицу, и она окажется в подворотне. Скотину и то они жалеют больше.

12

Ответить ей он не мог. Так долго ждать от нее этих слов, а когда они наконец прозвучали, не смочь ответить! Почему? Потому что признание в чувстве, так долго ею таимом, долетело до него из служебного его кабинета и было вызвано собственными его успокоительными словами, которые он произносил сотни раз сотням потерпевших, заглянувшим в страшный ледяной желоб тобогана, внезапно открывшийся их глазам. Метафора эта принадлежала отставному сыщику из Норвегии, преподававшему в их полицейской академии в далеких восьмидесятых. Когда Пер Арвик, описывая им безвыходность положения и отчаяние тех, кто стал невольной жертвой преступников, впервые употребил эту метафору, ему пришлось для начала объяснять, что такое тобоган. На двадцатилетних испанских парней описание этого головокружительного ледяного спуска произвело сильное впечатление. Арвик заверил их, что ужас, испытываемый невольными жертвами, сравним только с чувством, которое неминуемо охватывает спортсмена-санника перед стартом, и если следователь нуждается в помощи кого-либо из жертв, ему ничего не остается, как всячески ободрять его и, подталкивая к началу головокружительного спуска, внушать, что будет с ним до конца. Если слова ваши окажутся убедительными, если вы сами будете верить в них, для жертвы вы станете роднее родного брата.

Консуэло полюбила его вследствие навыков, полученных им в полицейской академии. Честь и хвала Перу — он мог бы гордиться Фальконом!