Открытая дверь - Рэнкин Иэн. Страница 14

7

Хью Уэстуотер (для друзей — Уэсти) с удобством расположился среди царившего в гостиной беспорядка с очередным косяком в зубах. Гостиная с огромным эркером служила студией, в которой Уэстуотер работал. Старая софа и диван, которые он притащил с помойки, были задрапированы грязными простынями. У стен стояли натянутые на подрамники холсты, пол был засыпан жирными картонками из-под пиццы и смятыми пивными жестянками; некоторые жестянки были разрезаны пополам, и из них торчали окурки.

Просто поразительно, размышлял Уэсти, как «им» до сих пор не пришло в голову запретить людям курить у себя дома. В пабах дымить давно нельзя, в ресторанах и клубах тоже, на работе — боже упаси. Даже на некоторых автобусных остановках и то висят соответствующие объявления. А в прошлом году, когда «Роллинги» играли на стадионе в Глазго и Кит закурил на сцене, «они» всерьез собирались его оштрафовать!

«Им», «они» — так Уэсти называл официальные власти.

Одним из его первых художественных произведений был манифест, написанный черными печатными буквами на кроваво-красном глянцевом фоне:

И так далее…

В самом низу Уэсти написал белой краской:

Преподавателю-куратору манифест, впрочем, не понравился: он поставил за него «посредственно с двумя минусами». Зная, что куратор обожает Уорхолла, свой следующий шаг Уэстуотер тщательно рассчитал, изобразив стилизованную бутылку «Айрн-брю» на кремово-желтом фоне. В этот раз оценка оказалась много выше. Она во многом определила дальнейшую судьбу Уэсти, хотя он об этом еще не знал.

Сейчас Уэстуотер учился на последнем курсе, и его дипломный проект был почти готов. Буквально несколько дней назад ему вдруг пришло в голову, что художественные училища сильно отличаются от большинства колледжей. В самом деле, тех, кто изучает политику или экономику, никто не заставляет развешивать по стенкам свои доклады и эссе, чтобы их читали посторонние люди. Ветеринарам не приходится публично вскрывать кошек и собак или засовывать руку в задний проход захворавшей лошади. Пожалуй, только выпускники художественных и дизайнерских училищ вынуждены выставлять свои ошибки и промахи на всеобщее обозрение. Что это такое, как не дискриминация? Или просто попытка подготовить тонкие художественные натуры к грубой реальности обмещанившейся, филистерской Британии?..

Выделенная Уэсти выставочная комната-стенд находилась в здании Художественного училища на Лористон-плейс — аккурат между скульптором, ваявшим нетленку из крашеной соломы, и видеоавангардистом, главный шедевр которого представлял собой закольцованную последовательность стоп-кадров с изображением медленно сочащейся молоком женской груди.

— Я свое место знаю, — только и сказал на это Уэсти.

Вдохновленный успехом с бутылкой «Айрн-брю» (а также под ретроспективным влиянием Бэнкси), Уэстуотер избрал своей специализацией пастиш, или, проще говоря, пародийную стилизацию. К примеру, он мог в точности скопировать задумчивый пейзаж Констебля, а потом добавить к нему какой-нибудь анахронизм — мелкую деталь, резко контрастирующую с эпохой или самим духом оригинала: раздавленную пивную банку, запутавшийся в траве использованный презерватив (как утверждали другие студенты, этот последний стал фактически его подписью), несомый ветром пакет из-под картофельных чипсов или полиэтиленовую сумку с логотипом «Теско». На выполненном «под Стаббса» изображении породистого жеребца мог появиться летящий высоко в небе реактивный истребитель, а копия реберновского «Преподобного Уокера на катке» отличалась от подлинника лишь тем, что на ней у почтенного англиканского священника был подбит глаз и наложено несколько швов на рассеченную скулу. К несчастью, лишь один из преподавателей считал подобный анахронизм в искусстве весьма оригинальным и перспективным, большинство же обвиняли Уэсти в простом копировании, которое не имеет к искусству никакого отношения.

Уэсти, однако, не особенно расстраивался. Собственное прозвище казалось ему достаточно звучным с коммерческой точки зрения (чем Уэсти хуже того же Бэнкси?), да и до защиты диплома оставалось всего несколько недель. Это, правда, означало, что уже очень скоро ему придется либо подавать заявление на действующие при училище курсы усовершенствования (своего рода аспирантура), либо искать хорошо оплачиваемую работу, однако сейчас Уэсти было не до этого. Полночи он проработал над проектом в стиле граффити: трафареты с лицом художника Бэнкси были у него уже готовы. Над портретом Уэсти изобразил несколько долларовых купюр и сделал надпись: «Доверьте ваши сбережения Банкси». Трафареты он раздавал друзьям и знакомым, которые с помощью баллончиков с краской должны были наносить рисунок на стены, заборы и столбы. Уэсти надеялся, что местная пресса напишет о его проекте, закрепив сочетание «шотландский Бэнкси» в общественном сознании, но до этого было пока далеко.

Подружка Уэстуотера Элис хотела, чтобы он стал «графическим дизайнером», имея в виду исключительно комиксы. Сама она работала младшим администратором в претендующем на художественность кинотеатре на Лотиан-роуд и была абсолютно уверена: чтобы сделаться знаменитым голливудским продюсером, Уэсти должен начать с комиксов и мультипликации, а потом перейти к съемке клипов для альтернативных рок-групп. Оттуда, считала она, уже рукой подать до большого кино. Единственный недостаток этого плана — и Уэсти уже не раз ей на это указывал — заключался в том, что карьера продюсера его нисколько не интересовала. «Это ты хочешь, чтобы я стал знаменитым режиссером и снимал супермегаблок-бастеры», — говорил он.

«Но ведь у тебя талант!» — возражала Элис и топала ногой.

Этот жест характеризовал ее достаточно красноречиво. Элис происходила из среднего класса и была единственной дочерью пожилых родителей, которые были без ума от любых ее начинаний. Когда она решила брать уроки игры на фортепиано, они ни на секунду не усомнились, что из нее вырастет вторая Ванесса Мэй (с поправкой на инструмент), а композиторские потуги Элис ставили ее в представлениях родителей на одну доску с Джони Митчелл или на худой конец с К. Т. Тонстелл. Занималась она и живописью, совершенно искренне считая себя гениальной художницей, пока преподаватель в средней школе (платной) не открыл ей горькую правду. Некоторое время Элис училась в университете (по специальности «Киноведение и творческое письмо»), но бросила, и теперь все ее надежды были связаны с Уэсти.

Студия, собственно, принадлежала ей — Уэсти никогда бы не смог позволить себе столь высокую квартирную плату. Если точнее, то официальными владельцами квартиры были родители Элис, которые навещали дочь достаточно регулярно. Своего неодобрения ее выбором они не скрывали. Однажды Уэсти слышал, как мать спрашивает Элис: «Ты вполне уверена, дорогая?..» Шестым чувством он понял, что речь идет о нем, о бойфренде, — о тупом куске мяса, который ни на что больше не годен. На мгновение ему даже захотелось ворваться в комнату, где шел этот неприятный разговор, и объяснить этим снобам, что он — простой парень из шахтерского Файфа — никогда и ничего не получал на блюдечке с золотой каемочкой и что лишь собственные усилия и талант позволили ему чего-то добиться. Увы, Уэсти прекрасно знал, как воспримут эти слова ее родители-кретины.

Как-то он рассказал Элис о киношколе, которая открывалась в Эдинбурге. Даже учась на вечернем отделении, она могла бы узнать все о производстве фильмов и получить специальность продюсера. Элис была в восторге, но ее радость сразу померкла, когда в интернете она узнала, сколько это может стоить.

— Я думаю, мама и папа будут только рады возможности что-то для тебя сделать, — намекнул Уэсти, но Элис неожиданно разозлилась, обвинив его в том, будто он считает ее никчемной паразиткой, которая только и умеет, что тянуть деньги из родителей. Топнув на прощание ногой, она вылетела из студии, с такой силой захлопнув за собой дверь, что сохнущая на мольберте готовая картина свалилась на пол.