Мэйфейрские ведьмы - Райс Энн. Страница 20

Так или иначе, меня никто не видел.

Я немедленно отошел от края крыши и, убедившись, что больше никто не подымался вслед за мной наверх, спустился по ступеням и покинул собор. Неподалеку от входа лежал сброшенный мною Лувье. Как и Дебора, инквизитор был мертв. Его череп был разбит, оттуда текла кровь. Глаза инквизитора были открыты, а на лице застыло то тупое и глупое выражение, которого почти никогда не увидишь на лицах живых людей.

Не берусь сказать, сколько продолжалась эта заваруха, но, когда я достиг церковных дверей, она начинала стихать. Может, все длилось не более четверти часа – ровно столько, сколько это чудовище Лувье отмерил Деборе для смерти на костре.

Стоя в тени церковного входа, я видел, как площадь наконец опустела. Последние уцелевшие жители карабкались, перелезая через тела погибших, которые теперь запрудили боковые улицы. Я видел, что становится светлее. Буря проходила. Я молча стоял, глядя на тело моей Деборы, и видел, как теперь у нее изо рта льется кровь и ее белая одежда покрывается красными пятнами.

Прошло немало времени, прежде чем на площади появилось множество людей, осматривающих тела погибших и раненых, которые стонали и молили о помощи. Раненых подбирали и уносили. Хозяин постоялого двора вместе с сыном выбежали наружу и склонились над телом Лувье.

Хозяйский сын увидел меня, подошел и с громадным волнением сообщил, что приходский священник и мэр погибли. Вид у парня был дикий, словно он не мог поверить, что остался в живых и своими глазами видел случившееся.

– Я же говорил вам, что она была великой ведьмой, – прошептал он.

Стоя и глядя на тело Деборы, мы увидели, как на площади появились вооруженные стражники, поцарапанные и с очумелыми лицами. Ими командовал молодой церковник с кровоточащим лбом. Они со страхом подняли тело Деборы, постоянно озираясь вокруг, словно боялись, что буря разразится вновь. Но этого не случилось. Они понесли ее тело к костру. Когда они поднимались по лестнице, прислоненной к столбу, дрова и уголь начали рассыпаться и падать. Стражники осторожно положили тело Деборы и поспешно скрылись.

Когда молодой церковник, лоб которого все еще сочился кровью, зажег факелы, появились другие люди, и вскоре костер стал разгораться. Молодой церковник стоял совсем близко, наблюдая, как горят дрова, затем отступил назад и, закачавшись, упал в обморок либо замертво.

Надеюсь, что замертво.

Я снова двинулся к лестнице, ведущей наверх. Я поднялся на церковную крышу. Оттуда я глядел на тело моей Деборы, мертвое, неподвижное, неподвластное любой боли, и видел, как его поглощает пламя. Я смотрел на крыши домов, сделавшихся пятнистыми из-за сорванной черепицы. Я думал о душе Деборы: поднялась ли она уже на небеса?

Только когда тянущийся вверх дым сделался густым и тяжелым, полным запаха горящих дров, угля и смолы, лишив меня возможности дышать, я спустился вниз. Я вернулся на постоялый двор, где уцелевшие горожане пили и болтали какую-то чушь, вскакивая, чтобы поглазеть на костер, и затем испуганно пятясь от дверей. Я собрал сумку и отправился на поиски своей лошади. Она сгинула в недавней сумятице.

Однако я увидел другую, которую держал за поводья перепуганный мальчишка-конюх. Эта лошадь была оседлана. Мне удалось купить ее у мальчика, заплатив вдвое больше того, что она стоила, хотя, скорее всего, лошадь ему не принадлежала. Оседлав ее, я покинул город.

По прошествии многих часов непрерывной, очень медленной езды через лес, страдая от сильной боли в плече и от еще большей душевной боли, я добрался до Сен-Реми и там заснул мертвым сном.

Здесь еще никто не слышал о случившемся, тем не менее ранним утром я двинулся дальше, на юг, держа путь в Марсель.

Последние две ночи я провел в каком-то полусне, думая об увиденном. Я плакал по Деборе, пока у меня больше не осталось слез. Я думал о совершенном мною преступлении и знал, что не ощущаю своей вины. Только убежденность, что сделал бы это снова.

За всю свою жизнь, проведенную в Таламаске, я никогда не поднял руку на другого человека. Я взывал к разуму, прибегал к убеждению, потакал, лгал и, как только мог, стремился сокрушить силы тьмы, когда распознавал их, служа силам добра. Но в Монклеве во мне поднялся гнев, а с ним – желание отомстить и ощущение своей правоты. Я ликовал, что сбросил этого злодея с крыши собора, если спокойная удовлетворенность может быть названа ликованием.

Тем не менее я совершил убийство. Ты, Стефан, располагаешь моим признанием. И я не жду ничего, кроме осуждения с твоей стороны и со стороны ордена, ибо когда еще наши ученые доходили до убийства, решившись расправиться с инквизиторами, как это сделал я?

В свое оправдание могу сказать лишь то, что преступление было совершено в состоянии страсти и безрассудства. Однако я не сожалею о содеянном. Ты узнаешь об этом, как только мы встретимся. Я не собираюсь тебе лгать, чтобы облегчить свою участь.

Сейчас, когда я пишу эти строки, мысли мои сосредоточены не на убийстве инквизитора. Я думаю о Деборе и о ее духе Лэшере, а также о том, что видел собственными глазами в Монклеве. Я думаю о дочери Деборы Шарлотте Фонтене, которая отправилась не в Марсель, как полагают ее враги, а, насколько мне известно, отплыла в Порт-о-Пренс, на остров Сан-Доминго.

Стефан, я не могу оставить свои исследования этого вопроса. Я не могу отшвырнуть в сторону перо, пасть на колени и сказать, что раз я убил священника, то теперь должен отказаться от мира и своей работы. Поэтому я, убийца, продолжаю так, словно никогда не пятнал своих исследований преступлением или признанием в нем.

Что я должен предпринять теперь, так это добраться до несчастной Шарлотты, каким бы долгим ни было путешествие, и чистосердечно говорить с нею, рассказав ей все, что видел и что знаю.

Подобное может оказаться непростым делом; теперь я уже не стану взывать к благоразумию и прибегать к сентиментальным мольбам, как делал в юности, обращаясь к Деборе. Здесь все должно быть аргументировано; здесь мой разговор с этой женщиной должен быть построен таким образом, чтобы она позволила мне исследовать вместе с нею ту сущность, явившуюся из невидимого мира, из хаоса и способную принести больше вреда, чем любой демон или дух, о которых мне доводилось когда-либо слышать.

В этом суть всего, Стефан, ибо это существо ужасающе опасно, и любая ведьма, которая вознамерится повелевать им, кончит тем, что полностью утратит над ним контроль. Я в этом не сомневаюсь. Но каковы могут быть намерения самого этого существа?

Полагаю, что оно расправилось с мужем Деборы на основе тех представлений, которые имело об этом человеке. Но почему оно ничего не сказало самой Деборе? Я не знаю, что могут означать слова Деборы о том, что это существо способно обучаться. Подобные заявления я слышал дважды: впервые в Амстердаме, в ту самую, давнюю, ночь, а затем – накануне трагических событий.

Я хочу исследовать природу этого существа, разделив тем самым боль Деборы, узнавшей, что демон погубил ее мужа ради нее, не сообщив ей, почему это сделал, хотя и был вынужден сознаться, когда Дебора спросила его об этом. Или же это существо решило забежать вперед и сделать то, о чем она еще лишь могла бы попросить, тем самым показав себя в ее глазах добрым и умным духом?

Каков бы ни был ответ, воистину Лэшер – самый необычный и интересный дух. Прими во внимание и его силу, ибо я не преувеличил ничего из тех бед, что обрушились на голову жителей Монклева. Ты и сам вскоре об этом услышишь, поскольку произошедшее было уж слишком значительным и ужасающим, чтобы слухи о нем не распространились повсюду.

Ныне, лежа часами и мучаясь от физической и душевной боли, я тщательно перебрал в своей памяти все то, что когда-либо читал у древних относительно духов, демонов и подобных существ.

Я вспомнил записи, оставленные чародеями, их предостережения, вспомнил различные случаи, описание которых читал. Я перебрал в памяти писания Отцов Церкви, ибо, какими бы глупцами эти отцы ни были в других вопросах, кое в чем их знания о духах совпадали со знаниями древних, и это совпадение является важным моментом.