Мэйфейрские ведьмы - Райс Энн. Страница 36

Когда солнце скрылось, на горизонте – сколько охватывал глаз – появилась широкая светящаяся полоса. Она оставалась примерно с час, потом небо стало бледно-розовым, а под конец приобрело тот же синий оттенок, что и море.

Разумеется, я решил, что больше не притронусь к Шарлотте, несмотря на все соблазны. А когда она убедится, что я для нее бесполезен, ей ничего не останется, кроме как отпустить меня. Впрочем, я подозревал, что, вероятнее всего, она меня убьет, а если не она, то призрак. В том, что она не сумеет его остановить, я не сомневался.

Не знаю, когда я заснул. Не знаю, который был час, когда я проснулся и увидел Шарлотту, сидящую при свете свечи. Я поднялся, чтобы налить себе еще вина, потому что к этому времени превратился в настоящего пьяницу – и получаса не проходило, чтобы я не чувствовал непреодолимую тягу к вину.

Я ничего не сказал Шарлотте, но сам был напуган тем фактом, что меня по-прежнему волновала и влекла к себе ее красота, и стоило только бросить на нее взгляд, как мое тело тут же проснулось и возжелало ее, предвкушая продолжение прежних игр. Что толку было мысленно отчитывать собственную плоть – она ведь не мальчишка-школяр и осталась глухой к моим увещеваниям.

Никогда не забуду лицо Шарлотты и ее взгляд, проникший, казалось, мне в самое сердце.

Мы пошли друг другу навстречу. И снова покорились взаимному влечению…

Когда же страсть наша поутихла, мы спокойно сели рядом и Шарлотта заговорила первой:

– Для меня не существует никаких законов. Проклятие, лежащее как на мужчинах, так и на женщинах, воплощается не только в слабостях, но и в добродетелях. Моя добродетель в моей силе, в способности управлять теми, кто меня окружает. Я знала это с самого детства. Мне подчинялись братья, а когда обвинили мать, я умоляла ее, чтобы она разрешила мне остаться в Монклеве, ибо была уверена, что сумею повернуть показания в ее пользу.

Но она не позволила мне остаться – пожалуй, мать единственная никогда мне не подчинялась. Зато я руковожу и всегда, с самой первой встречи, руководила своим мужем. Я управляю плантацией так умело, что другие плантаторы приезжают ко мне за советом. Можно даже сказать, что я, как самая богатая хозяйка в округе, правлю всем приходом, а при желании могла бы, наверное, держать в подчинении и целую колонию.

Той же силой обладаешь и ты, и благодаря ей способен противостоять всем мирским и церковным властям. Ты отправляешься во все деревни и города, имея за душой три короба лжи, и веришь в то, что делаешь. Ты подчинился лишь одной власти на земле – Таламаске, но даже ей ты не покорился полностью.

Я никогда не думал об этом, но она была права. Знаешь, Стефан, среди нас есть агенты, которые не годятся для практических дел, потому что не обладают известной долей скептицизма по отношению к помпезным церемониям. Так что Шарлотта попала в самую точку.

Однако вслух я не признал ее правоту. Я пил вино и смотрел на море. В небе поднялась луна, и по водной глади пролегла светлая дорожка. Мне вдруг пришло в голову, что я слишком редко любовался морем.

Видимо, за долгое время, проведенное в маленькой тюрьме на краю утеса, я чему-то научился.

Шарлотта продолжала свою речь:

– Я приехала жить туда, где нашлось лучшее применение моим силам. И намерена родить много детей, прежде чем Антуан умрет. Очень много! Если ты останешься здесь и будешь моим любовником, то сможешь осуществить все свои желания.

– Не говори так. Ты знаешь, что это невозможно.

– Подумай. Поразмысли как следует над моим предложением. Ведь источником твоих знаний служат прежде всего наблюдения. Что ты узнал, наблюдая за здешней жизнью? Я могла бы построить для тебя дом на своей земле, подарить тебе огромную библиотеку – такую, какую ты сам пожелаешь. Ты принимал бы здесь своих друзей из Европы. И мог бы иметь все, что твоей душе угодно.

Как того и просила Шарлотта, я долго думал, прежде чем дать ответ:

– Мне нужно больше того, что ты предлагаешь. Даже если бы я смог смириться с тем, что ты моя дочь и что мы преступили закон природы.

– Какой там еще закон! – фыркнула она.

– Позволь мне закончить, и тогда все узнаешь, – попросил я и продолжил: – Я не могу довольствоваться радостью плоти и красотой моря, мне недостаточно даже осуществления всех моих желаний. Мне нужно нечто большее, чем деньги.

– Почему?

– Потому что я боюсь смерти. Я ни во что не верю и поэтому, как многие неверующие, должен создать или совершить нечто такое, что составит смысл всей моей жизни. Спасение ведьм, изучение сверхъестественного – вот мои непреходящие удовольствия: они отвлекают меня от тяжких мыслей о собственном незнании – позволяют не думать о том, зачем мы рождаемся и зачем умираем, или о том, ради чего существует весь этот мир.

Если бы мой отец не умер, я стал бы хирургом, чтобы изучать работу тела и иллюстрировать эти исследования собственными рисунками, как делал он. И если бы после смерти отца меня не разыскала Таламаска, я мог бы стать художником, ибо каждое живописное полотно – это целый мир, исполненный глубокого смысла. Но теперь я не стану никем из них, так как ничему не обучался и уже поздно об этом думать, так что я должен возвратиться в Европу и делать то, чем занимаюсь всю жизнь. Это мой долг. Другого выбора нет. Я бы сошел с ума в этих диких, варварских местах. И возненавидел бы тебя еще больше, чем сейчас.

Я очень заинтриговал ее и в то же время обидел и разочаровал. Выслушав мой ответ, Шарлотта задумалась, не произнося ни слова, и смотрела на меня с таким трагическим выражением лица, что мое сердце готово было выскочить из груди – так я переживал за нее в эту минуту.

– Поговори со мной, – наконец попросила она. – Расскажи о своей жизни.

– Нет!

– Почему?

– Потому что ты держишь меня здесь насильно.

Она снова задумалась, устремив на меня печальный взгляд.

– Ты ведь приехал сюда в надежде подчинить меня своей воле и научить уму-разуму, не так ли?

Я улыбнулся, потому что это была правда.

– Что ж, хорошо, дочь моя. Я скажу тебе все, что знаю. Это мне поможет?

В эту самую минуту, в одно из мгновений второго дня моего пленения, все переменилось и оставалось таковым вплоть до часа моего освобождения, который настал через много-много дней. Я тогда еще не понял этого, но все действительно стало по-другому.

Потому что отныне я больше ей не сопротивлялся. И больше не сопротивлялся своей любви к ней и своему вожделению, которые не всегда сливались воедино, но постоянно во мне присутствовали.

Что бы ни происходило в последующие дни, мы часами беседовали, причем я практически все время был пьян, тогда как она оставалась совершенно трезвой. Вот тогда я и поведал ей всю свою жизнь и поделился многим из того, что знал об этом мире, а она внимательно слушала, задавала вопросы, спорила.

Казалось, все мои дни проходят в пьянстве, занятиях любовью и беседах с Шарлоттой, перемежавшихся длительными периодами мечтательности и созерцания, когда я любовался изменчивым морем.

В какой-то день (не знаю, сколько времени прошло с начала моего заточения – дней пять, а может, и больше) она принесла мне бумагу, перо и попросила записать все, что я знаю о своих предках – о семье отца, о том, почему он, как и его отец, стал врачом, о временах их учебы в Падуе, о том, какие знания они там обрели и какие труды создали. И названия книг моего отца.

Я выполнил ее просьбу с удовольствием, хотя был настолько пьян, что на это у меня ушло много часов; после, пока я лежал, пытаясь прийти в себя, Шарлотта куда-то унесла мои записи.

По приказу хозяйки для меня были сшиты чудесные костюмы, но я оставался безразличным ко всем обновам и равнодушно позволял рабыням каждое утро одевать меня, подстригать волосы и ухаживать за ногтями.

Я не видел в их поведении ничего необычного, по наивности полагая, что служанки лишь добросовестно выполняют свои обязанности. По прошествии некоторого времени Шарлотта показала мне тряпичного уродца, сшитого из рубашки, которая была на мне в день нашей первой встречи. При этом она сообщила, что во всех деталях куклы зашиты обрезки моих ногтей, а голову украшают мои собственные волосы.