Бангкок-8 - Бердетт Джон. Страница 28

— Я почувствовал, что ты сегодня придешь. Увидел белую птицу сквозь щель в потолке и понял, что это ты. Видишь, я совсем превратился в тайца.

— Ну, как дела?

Фриц потянул бечевку и побренчал цепью.

— Отлично. Меня повысили — что на это скажешь?

— Произвели в осведомители? Заставили стучать?

Он презрительно фыркнул:

— Обижаешь. Разве я похож на стукача? Наконец поняли, что можно воспользоваться моей немецкой работоспособностью и пунктуальностью, и поставили старшим над нашим маленьким районом красных фонарей.

— Сюда приводят девушек?

Фриц пожал плечами. Он говорил чрезвычайно быстро и громким шепотом, как экспансивный гений или сумасшедший.

— Оказывается, ты не все знаешь о своей стране. Разумеется, девушек сюда не пускают — их бы здесь разорвали. Я говорю о свиноферме. Твой народ страдает гомофобией, ты слышал об этом? Свинья котируется в двадцать пять раз выше, чем боров, сдается на короткий срок, всего на полчаса. Мне доверили вести бухгалтерию, и я, конечно, очень пунктуален, что касается денег и времени. Даже соорудил маленький электрический звонок, чтобы человек знал, что через пять минут его срок кончается. — Фриц взмахнул руками. — Такое доверие — большая честь. В прошлом году меня поставили на тараканий проект, и я увеличил производство на тысячу процентов. Качество питания и уровень здоровья в тюрьме неизмеримо выросли. Я всегда был в высшей степени деятельной натурой.

Я кивнул — настолько незаметно, что сам не поверил, что можно уловить этот мимолетный жест. Фриц почесал ухо: условный сигнал, который означал, что сидящий в углу охранник закроет на все глаза. Возможно, Фриц покупал его двумя-тремя сигаретами «555». Я достал пачку «Мальборо», вытащил из нее сигарету со стобатовой бумажкой, закурил и вопросительно посмотрел на тюремщика. Тот согласно наклонил голову. Я протянул зажженную сигарету Фрицу. Тот сделал пару затяжек, затушил пальцами огонек и улыбнулся:

— Оставлю на потом.

Я сказал, что на этот раз он может оказать мне услугу. Он слушал меня со своей обычной, напоминающей паранойю настороженностью, пока я рассказывал ему о Брэдли и о мосте Дао-Прая. Можно было говорить по-английски или по-тайски — теперь он одинаково свободно владел и тем и другим языком, а тюремный жаргон знал лучше, чем я. Закончив, я зажег вторую сигарету и тоже передал ее Фрицу. Охранник как будто ничего не заметил. Фриц сделал пару затяжек и опять затушил кончик.

Он ничего не знал ни о Брэдли, ни о поселенцах под мостом, но согласился, что в тюрьме наверняка есть люди, которые располагают необходимой мне информацией. Фриц, как всегда, дергался, беспокойно размахивал руками и вопросительно смотрел на меня. Я стал описывать увиденную на полотне в доме Брэдли женщину, однако не уловил никакой реакции, пока не упомянул о кхмерах. Его глаза вспыхнули, но на такое короткое мгновение, что я бы не заметил, если бы не научился принимать сигналы тюремного семафора. Я замолчал, не закончив фразы. До сих пор мы говорили по-тайски, но с этого момента он перешел на английский.

— Я о ней слышал. Здесь все о ней слышали. Она просто легенда из-за этих кхмеров, которых боятся даже тайские бандиты. Проворачивала какую-то операцию с яа-баа и использовала кхмеров в качестве крыши — так по крайней мере говорят. Ее уважают, потому что она сумела стать для них божеством. Ты же знаешь этих кхмеров из джунглей. Теперь они буквально готовы отдать за нее жизнь. Такова легенда. До сегодняшнего дня я не прислушивался к ней. Посмотрю, что мне удастся для тебя сделать.

Фриц вежливо спросил о моей матери, и мы обсудили возможность его помилования в этом году. К тому времени как я собрался уходить, все сигареты с банкнотами были уже у него. Денежный поток позволял ему все это время оставаться в живых. А мне какой-то неизвестный ежемесячно переводил на счет деньги из Германии.

Дорога из мрачного здания тюрьмы в свободный мир очень длинная и очень прямая и кончается в общественном саду, где цветут гибискусы, бугенвиллеи, орхидеи и зеленеют пышные кроны тропических деревьев. Как медитирующему человеку не заметить в этом некую замену оси сознания?

Возвратясь в свое жилище, я почувствовал, что мой дух исчерпал возможности общения с миром, рана вызвала озноб, и мне, как обычно после визита к Фрицу, для медитации требовалась определенная поддержка.

Основная ветвь буддизма с неодобрением относится к употреблению ганжи, и величайшие мужи осуждают отравление организма в любой форме. Но с другой стороны (уговаривал я себя), буддизм — не застывший навеки свод правил. Это органический Путь, который приспосабливается к настоящему моменту.

Я прятал кое-что у себя под матрасом и теперь, набив сигаретку, от души затянулся. И внезапно превратился в одно сплошное горе. Сорвал с себя пластырь — пусть сочится кровь. Лелеял в себе боль (благословенный Будда, как же я любил этого парня!). Я не желал облегчения, я хотел, чтобы он был со мной. Ощущая, как боль концентрируется между глаз, свернул еще одну самокрутку, постаравшись сделать ее как можно длиннее, и начал все сначала. Я не хотел просветления, я хотел этого парня. Прости, Будда, я любил его сильнее, чем тебя.

Глава 29

Каждый в нашей профессии скажет, что расследование — это приземленный процесс простого арифметического сложения. Часто мозг автоматически выполняет эту задачу, подобно программе компьютера, когда на экране ничего не отражается. Ответ возникает в голове будто по волшебству, хотя никакого волшебства нет, а есть систематизация подсознательных ключиков, намеков и нечаянно оброненных или специально сказанных слов, когда у людей не хватает духу прямо открыть правду. Подозрения сформировались задолго до того, как я попал в больницу. Но когда мать сказала, что у нее дела в городе, я почувствовал, как у меня засосало под ложечкой, словно у любовника, предположившего самое худшее.

Нонг уже некоторое время жаловалась на скуку провинциальной жизни, а ее безрассудные планы добывания денег включали в себя все, кроме наркотиков. Их она не одобряла, хотя в середине жизни пристрастилась к ганже. Я уговорил ее не связываться с незаконными иммигрантами, не бороться за сохранение исчезающих видов, убедил не организовывать сельский бордель или казино и не иметь дела с синдикатом, который занимался общенациональной лотереей.

Последние телефонные разговоры были полны намеков, но не один из них не расцвел пышным цветом признания, зато с пугающим постоянством произносилось слово «недвижимость». Теперь, поскольку ей требовалась помощь, она назвала мне адрес. Все еще испытывая боль в наложенных на рану швах, я взял такси и отправился на сой Ковбой. Недвижимость состояла из клочка земли между клубом «Ветлипс» и «Райд эм Бронко» — двумя громадными развлекательными заведениями, которые в пик сезона нанимали по нескольку сотен стриптизерш. Между ними затесался маленький паб, принадлежащий англичанину. Хозяин по необъяснимой причине отказался пускать на свою территорию проституток и поэтому — как сказала мне мать, отводя глаза, — не мог платить полиции за крышу.

На ней были обтягивающие черные леггинсы, белая блузка с короткими рукавами и красный шарф на шее. Черные волосы заплетены в блестящую косу, конец которой украшали цветы. В ушах золото, на шее такой же золотой Будда, — он раскачивался, когда Нонг выкидывала на улицу картонку из-под пива. Она выглядела потрясающе, когда улыбалась мне, и пахла, как магазин на Вандомской площади, куда нас водил Трюфо.

— Но зачем ему полицейская крыша, если он не зарабатывает на проституции?

Мать неодобрительно фыркнула.

— Нужно увеличивать доходы на улице. Прокручивать деньги, заставлять их работать. Нельзя предаваться романтическим мечтам — это верный путь к банкротству.

Я шумно вздохнул и почесал затылок. Знакомые слова, но я ни разу не слышал их из материнских уст.