Бангкок-8 - Бердетт Джон. Страница 71

Мы свернули на Уайрлесс-роуд и поехали по направлению к «Хилтону». Я размышлял о том, что произойдет дальше.

— Почему вы мне раньше не сказали?

— Потому что не собиралась вышибать из вас вашу наивность, пока вы не лишили меня моей. Мне даже где-то нравилась ваша средневековая верность полковнику — она свидетельствует о вашем сердце, но не о голове. Не будет денег — не отведаешь сладкого. Ведь так учила вас ваша мама?

— Да пошли вы… — Когда Джонс вылезала из машины, я спросил: — А Суричай? Он-то что там делал?

Она подняла руки к небу:

— Неужели я утверждала, что знаю все на свете? — и добавила: — Мне заплатить за такси или осилите? — Сунула голову обратно в салон, и мы чуть не столкнулись с ней носами. — Кстати, Уоррен взял верх. Устроил так, что через неделю или меньше меня отсюда отзовут. Наконец-то избавитесь от меня.

Я несся в машине сквозь ночь и переживал недавние события: вскоре впечатление от того, что я увидел вместе Уоррена, Викорна и Суричая, и от того, что Фатима поет в джаз-клубе, померкло в сравнении с тем потрясением, в коем я был повинен сам. Никогда раньше я не рассказывал, как впервые продали мою мать: хранил секрет в потайном, изъеденном болью уголке сердца. Я услышал об этом не от Нонг, а от Пичая. Подружкой, которая пряталась в тот давний вечер в туалете, была Уанна, его мать. Она рассказала об этом сыну, а он шепнул мне темной ночью в монастыре, когда казалось, что для нас не существует никакого будущего.

Поразительно, как эта история повлияла на меня, хотя я сам того не сознавал. А Джонс без труда раскусила: видимо, именно поэтому я никогда не спал с белой женщиной. Уж если я не мог понять в себе этого, то что вообще тогда знаю?

Добравшись до дома, я позвонил в гостиницу. Джонс уже почти спала, но, услышав меня, удивилась, заинтригованная тем, что мой голос дрожит.

— Сколько времени, исходя из принципов составления психологического портрета человека, осталось у Фатимы?

— До того, как она окончательно рехнется? Невозможно предугадать. Создание психологического портрета — это нечто вроде предсказания цен на акции. Известно, как в конечном счете поведет себя рынок, но никто не знает, когда это произойдет. Завтра, через месяц, через год. А почему такая срочность?

— Суричай, — ответил я и повесил трубку.

Но было еще кое-что иное — то, чему только тайский полицейский мог придать значение. Через пару столиков от компании Викорна сидели пятеро китайцев в деловых костюмах. Полковник не мог не знать об их присутствии. И Уоррен тоже.

Глава 47

Профессор Бекендорф в томе третьем своего великолепного труда «Заметки о тайской культуре» в главе 29 сам почти превращается в тайца (глава называется «Судьба и фатальность в современном Сиаме»). В этой главе он без всякого предупреждения обращается к метафизике:

Жаль Бекендорфа — он все подглядывает за нами между корешков своих книг, а сам просит Бога (или Будду) даровать ему смелость плюнуть на все, принять яа-баа, завалиться на дискотеку, снять девочку и уложить ее в постель. Не могу понять, почему я вспомнил о нем, когда я ехал на мототакси в галерею изящных искусств Уоррена в Ривер-Сити. Насколько могу судить, у Бекендорфа и Уоррена нет ничего общего, наоборот, они представляют противоположные полюса натуры фарангов: Бекендорф — вечный студент, наивный и доверчивый, несмотря на свои красивые слова, а Уоррен — законченный циник. Но тем не менее они оба фаранги и коротают жизнь, заглядывая за отпущенный предел с ощутимой тоской. Хотя слово «тоска» — не первое, что приходит на ум, когда вспоминаешь Уоррена. Возможно, я пытался разобраться, в чем смысл телефонного разговора, который состоялся около полуночи: Уоррен пригласил меня в воскресенье утром «познакомиться с его товарами». В его голосе прозвучала едва различимая тоскливая нотка, едва ли не застенчивость, словно он хотел поделиться со мной чем-то сокровенным, но не сумел подобрать слов. Он уже намеревался что-то ляпнуть — хотя «ляпнуть» снова неточное слово, — но тут ему пришла на помощь Фатима и по-тайски своим мягким, чуть хрипловатым голосом сообщила, что меня ждут к одиннадцати утра. Она дала мне понять, что Кимберли Джонс не приглашена.

Повесив трубку, я позвонил агенту ФБР, и Кимберли задала тот же вопрос, который мучил ее последние несколько дней: почему Фатима продолжает работать на Уоррена, после того как она убила Брэдли? Это шло вразрез с нашими гипотезами, или у Фатимы было что-то на уме, когда я пришел к ней домой. Мы перебрали двадцать теорий насчет того, как Фатима стала суперженщиной Уоррена. Но совершенно не могли понять, зачем Уоррену потребовалось убирать Брэдли. Это не вязалось с разработанным ФБР психологическим портретом подозреваемой, так же как и с заявлением Фатимы, что она собирается убить Уоррена, вообще ни с чем. Но, поднимаясь по эскалатору, я не ждал исповеди.

Галерея оказалась закрытой, жалюзи на витринах опущены, но Фатима была внутри — стирала пыль с шестифутовой деревянной статуи шагающего Будды. Отливающая перламутром блузка с открытым воротом, черные шелковые вьетнамские брюки до щиколоток, на шее бусы из крупного жемчуга. Я смотрел на нее между полосками жалюзи. Она почувствовала мой взгляд, тепло улыбнулась, словно я был ее близким другом, и нажала на кнопку, чтобы поднять жалюзи. Я вошел, Фатима нажала на другую кнопку, и жалюзи вновь упали. Ее улыбка говорила: «Так нам будет уютнее».

— В тот вечер в клубе ты выглядела фантастически, — искренне заметил я. — Никогда не слышал, чтобы эту песню так хорошо исполняли. — Фатима скромно рассмеялась, ее ресницы смешно затрепетали.