Бродячие псы - Ридли Джон. Страница 3

– Но ты всегда можешь уехать отсюда.

– Нет, пока не починят мою машину. Даже не представляю, сколько времени на это уйдет.

Грейс подошла ближе.

– И я еще заставила тебя попотеть. – Она коснулась рукой его груди. Смахнула капельки пота. – И взмокнуть.

Джон почувствовал возбуждение.

– Мне, наверное, понадобится твоя помощь, чтобы затащить пакет в дом. Здесь недалеко. Ты мог бы принять душ, выпить что-нибудь прохладительное.

Джон сделал вид, что раздумывает над предложением. Задумчивость длилась недолго.

– Да, пожалуй, мне не помешает что-нибудь прохладительное…

Джип рванул через пустыню. Верх был откинут. Джон выставил руку вперед, защищаясь от солнца. Посмотрел на Грейс. Ее волосы развевались в потоках горячего воздуха. Казалось, солнце и жара ей нипочем. На фоне безжизненного пейзажа она смотрелась очень органично. Как неотъемлемая часть общей картины.

Невзначай, словно она разговаривала сама с собой, Грейс вдруг спросила:

– Откуда едешь?

– Отовсюду. Чикаго, Майами, Сент-Луис. Сейчас вот из Альбукерка.

– Ну, ты и поколесил!

– Думаю, бродяжничество у меня в крови.

– А куда ехал?

– Не знаю. Пока хочу добраться до Вегаса. Затем, наверное, махну в Санта-Барбару. Может, найду там работу.

– Так вот и колесишь по свету – куда глаза глядят, без цели и постоянного дела? Должно быть, любишь искушать судьбу?

– Коли взялся играть, играй по-крупному.

– А если проигрываешь?

– Пакую вещи и еду в другое место.

Грейс посмотрела на него и улыбнулась. Но как-то не очень дружелюбно и безобидно.

Постепенно ее улыбка погасла.

– Другое место, – задумчиво сказала Грейс. – А я никогда еще не была в других местах. Разве что однажды, давно, ездила на ярмарку штата. Интересно, но, впрочем, ничего особенного.

– Я бы здесь не смог жить. Ни за что. Свихнулся бы от скуки.

– И что бы ты сделал?

– Что значит, что бы я сделал? Рванул бы отсюда к чертовой матери.

– А если бы не сумел?

– Никаких, на хрен, не сумел! Всего-то и нужно – собраться, настроиться и рвать когти. Главное – настроиться. Это ключ ко всему. Если ты внутренне готов что-то сделать, то сделаешь. Сможешь настроиться, и ты – свободный человек.

Какую-то долю секунды рассуждения Джона еще витали в воздухе, как вдруг на дорогу выскочил заяц.

– Бог мой! – Джон ухватился здоровой рукой за приборную панель.

Удар по тормозам. Грейс крутанула руль, и джип благополучно объехал зверька. Все под контролем. Ногу обратно на педаль газа и – полный вперед, как будто ничего и не было.

Джон глянул назад – как там заяц? Меховой комочек улепетывал в заросли полыни.

– Нет, ты видела?

– Самоубийца.

– Что?

– Они так выпрыгивают на дорогу, потому что хотят убить себя.

– Зачем зайцам убивать себя?

Грейс посмотрела на него. В ее глазах сквозила пустота.

– От скуки.

Дом был больше, чем предполагал Джон, – своего рода ранчо внушительных размеров, декорированное как снаружи, так и изнутри в стиле Санта-Фе. Он казался такой же частью пустыни, как кактус. Дорогой кактус. Это был оазис, место, где можно забыть о нестерпимой жаре, пыли, поте и мертвой земле. Живительная прохлада, чистота и… безопасность. Да, именно такое чувство вызвал у Джона этот дом. Безопасность. Здесь он никому ничего не был должен и никто ничего не требовал от него… Рука снова заныла, напомнила о себе давняя боль.

Грейс налила ему в стакан лимонада, проводила к спальне и исчезла где-то в глубине дома. Время от времени Джон слышал какие-то звуки, движение, смех… Но словно все это происходило не здесь, словно Грейс никогда и не существовала, а привиделась ему во сне, как мимолетный дождь, теряющий реальность под натиском утреннего света.

И вновь он подумал о доме, и это было приятно. Джон ненавидел грязную дыру, в которой он вынужденно застрял, мечтая только о том, чтобы поскорее убраться отсюда, и все же… пожалуй, он мог бы привыкнуть к дому… к Грейс. К Грейс в доме, когда он возвращается ночью или в обед, иными словами, к Грейс, живущей для него.

Да, в этом что-то есть. Некоторое время Джон продолжал размышлять в том же духе.

Тело как у нее, дом вроде этого… Чем плохо?

Он разбинтовал руку и вошел в ванную. Стоя под освежающим душем, он смотрел, как струи воды стекают по его телу. Но это не принесло желанного расслабления, а лишь вызвало в памяти образ дождя. Дождь же напомнил ему… как он, Джон, непостоянен в своих мыслях.

Вегас – город большого дерьма, – всегда был таким и всегда будет, но, кроме того, это еще и город огней. Сверкающих, мерцающих, ночь-прочь-отгоняющих. Если не освещено неоном, значит, и нет ничего. Церкви словно дискотеки, а дискотеки – все равно что ночной кошмар, навеянный Спилбергом/ЛСД. Огни ночи! Пожалуй, они даже важнее, чем солнечный свет, потому что солнце обнажает уродство города, показывает истинное лицо Вегаса, когда ночной блеск тускнеет, теряя свою привлекательность, а девка, которую ты хотел напоить и трахнуть, оказывается чучелом с размазанной по лицу косметикой.

Другое дело – свет во тьме. Яркие краски. Скорости. В сиянии ночных огней все веселы и счастливы, – так в неоновом безумии карнавала ты забываешь, что чертово колесо ставил утром какой-нибудь придурок, обитающий в трейлере по соседству и с трудом читающий надпись на обертке конфеты. Ночью ты весь во власти огней, которые указывают тебе путь, и путь этот вымощен алчностью, скупостью и всеми прочими низменными страстями человеческими, – за доллар, или чуть дешевле, им всегда можно найти применение на заднем дворе.

Все о'кэй.

Вегас не осудит. Вегас любит тебя.

Хочешь просадить деньги, хотя должен был отдать их жене или заплатить за учебу сына? Пожалуйста. И ты их просаживаешь.

Хочешь напиться с приятелями (они продают компьютеры и приехали сюда из штата Мудон, США, чтобы перекинуться в картишки)? Хочешь трахнуть шлюху-гея, потому что он похож на парня из старших классов, который тебе нравился, в чем ты никогда, даже сегодня, никому не признаешься – ни себе, ни жене, ни любовнице? Нет проблем. Утром Вегас простит тебя. Вегас еще не так умеет любить.

Делай, что хочешь. Будь собой. Здесь девочки, бренди и блэкджек. Все, что неправедно в остальном мире, праведно в Вегасе.

Джон не смотрел на свои карты. Смотреть на них – значит думать о них, а если он будет думать о них, – дернется, или улыбнется, или начнет прикидываться, что у него вовсе нет четырех выпавших ему королей. Но опытные игроки в покер умеют распознать, что кроется за таким подергиванием или улыбкой, а уж когда кто-то пытается выглядеть невозмутимо-безразличным, и вовсе нетрудно угадать его мысли: «Господи, блин, вот привалило так привалило!»

Поэтому Джон не смотрел на свои карты.

Он погладил их пальцем, разложил веером в руке, но на королей не смотрел. Не думал о них. Он думал о комнате, в которой находился. Грязная. Дешевая. Вся гостиница грязная и дешевая, ну да ладно. О таких местах не пишут, – они в самом сердце Вегаса, но туристические маршруты обходят их стороной, не рекламируют их и в брошюрках, вручаемых на выходе из аэропорта, – такие места для игры. Настоящей. С высокими ставками. И с высоким риском, ведь игра и риск неразделимы. Играть без риска – все равно что демонстрировать карточные фокусы какому-нибудь бар-мицва. [4] Джон полагал именно так, хотя с четырьмя королями на руках – риск небольшой.

Однако сейчас Джон не думал ни о чем.

Он смотрел на… как, черт подери, ее зовут? Дина. Диндра. Грудь чуть ли не вываливается из лифчика, едва прикрытого топом. Чулки на резинке. Задница, с которой Джон съел бы даже дыню, а он ненавидел дыни. Такая девушка – девушка, знающая, где найти настоящую карточную игру, трахается как молодая необъезженная кобыла и сразу отключается, засыпая, после секса, не требуя продолжения ласк, такая девушка – почти совершенство.