Чему не бывать, тому не бывать - Хольт Анне. Страница 22

— Ничего.

— Мои часы. Они лежали на ночном столике. И книга.

— Что?

— У меня есть часы для водолазов. Тяжеленные такие. Я не могу в них спать, поэтому всегда кладу их сюда по ночам. — Он постучал пальцами по ночному столику.

— Но ты не спал здесь! Ты был у брата на...

— Именно, — оборвал его Тронд. — Форма одежды — парадная, не мог же я явиться в смокинге и с этими огромными часами из черной пластмассы. Поэтому я оставил их...

— Ты уверен? — спросил Ингвар резко.

Тронд Арнесен повернулся к нему, и Ингвар услышал раздражение в его голосе, когда тот сказал:

— Книга и часы лежали здесь. На ночном столике. Вибекке... — Когда он назвал ее по имени, раздражение в голосе исчезло. — Вибекке этого не переносила, считала, что в спальне не должно быть книг. Разрешала мне брать только одну, которую я сейчас читаю. Последний роман Венке. Я прочитал половину. Книга лежала здесь.

— Да, понятно... Но мне придется спросить еще раз: ты абсолютно в этом уверен?

— Да! Часы мне очень нравятся. Это подарок Вибекке. В них тысяча всяких функций. Я бы никогда...

Он осекся и рассеянно затеребил мочку уха. По лбу разливалась еле заметная краснота.

— Я могу, конечно, ошибаться, — вяло сказал он. — Я не знаю точно, я...

— Но тебе кажется, что ты помнишь...

— Я помню... Книгу я ведь не мог положить куда-то в другое место? Я читаю только в постели, я... — Он смотрел на Ингвара в отчаянии.

Вряд ли он так расстроен из-за книги, думал Ингвар. Тронд Арнесен на мгновение позволил соблазнить себя мыслью о том, что все может быть, как раньше. Ингвар на короткое время убедил его, что картина распятой Вибекке в постели когда-то сотрется из памяти и исчезнет.

— Я же не мог? Книгу — нет. Часы — может быть, они могут лежать где-то в другом месте, но я...

— Пойдем. Я обещаю узнать, что случилось, — успокоил его Ингвар. — Их наверняка просто куда-то переложили. Пошли.

Тронд Арнесен еще раз выдвинул ящик. Он по-прежнему был пуст. Тронд перешел на другую сторону кровати — но и там не нашел того, что искал. Тогда он бросился в ванную, Ингвар остался в спальне. Он слышал, как открывались шкафы, выдвигались и задвигались ящики, хлопало что-то, наверное, крышка мусорного ведра, что-то щелкало и звенело.

Внезапно Тронд снова появился в дверях с пустыми руками ладонями кверху.

— Наверняка я просто что-то путаю, — произнес он осипшим голосом и пошел вслед за Ингваром из спальни, опустив голову. — Вибекке постоянно говорила, что я ужасно безалаберный.

Зло — это иллюзия, подумала она.

Она стояла у бронзового бюста Жана Кокто, который считала типичным образчиком плохого вкуса в искусстве — будто ребенок играл с размягченным воском, и кому-то в голову вдруг пришла идея увековечить его лишенные таланта упражнения. Скульптура стояла у набережной, в нескольких шагах от маленькой часовни, которую Кокто расписывал. Вход был платный, поэтому она только мельком видела фрески. В Рождество, в приступе праздничной ностальгии, ей захотелось пойти в храм. Церковь Святого Михаила, расположенная на вершине холма, была просто невыносима своим католическим китчем и монотонным бормотанием патера. Она быстро вышла оттуда.

Платить же за то, чтобы встретиться с Богом, в которого она никогда не верила, было еще хуже. Ей очень хотелось напомнить жирной тетке у дверей часовни об изгнании торгующих из храма. Хмурая баба сидела за столом с разложенными на нем жалкими сувенирами по сумасшедшим ценам и требовала два евро за вход. К сожалению, ее французского хватило только на то, чтобы тихо выругаться.

Был вечер пятницы, тринадцатое февраля. Наводнение нанесло побережью существенный ущерб.

Море разбило огромные окна в ресторанах вдоль набережной. Молодые люди в белых рубашках, замерзая, бегали взад-вперед, без особого умения вставляя в окна фанеру в качестве временной защиты от непогоды и ветра. Стулья разнесло в щепки. Один из столов плавал в нескольких метрах от берега. Большинство катеров в бухте стояли на якоре и пережили шторм, а вот лодки, привязанные у моста, не могли похвастаться тем же, от них остались только доски и снасти, болтавшиеся в неспокойном серо-черном море.

Она прислонилась к бюсту Жана Кокто и вновь вернулась к мысли, что зло — это иллюзия.

Человеческая изнанка была ее профессией. Она никогда не халтурила. Наоборот. Она знала об обмане, зле и душевной подлости больше, чем все остальные. И давно поняла, что именно поэтому может собой гордиться.

Девятнадцать лет назад, когда ей было далеко за двадцать, она поняла, каким удивительным талантом обладает, и почувствовала воодушевление. Энтузиазм. Даже радость. С тех пор она ни разу не пожалела о годах, потраченных на образование, которое ей никогда не пригодится, о той трате времени и энергии, которая в действительности имела целью убить время. Бесплодные усилия, думала она, но когда в двадцать шесть лет она наконец-то нашла свое место в жизни, все это перестало иметь значение.

Она улыбнулась выражению «нашла свое место в жизни».

Как-то мартовским вечером в 1985 году она сидела с кружкой пива над выпиской из банковского счета и пыталась представить себе свое место в жизни, «свою полку в жизни», как говорят норвежцы, уникальную обитель на воображаемой полке на стене жизни. Эта полка должна была действительно сделать ее человеком особенным и значимым, совершенно отличным от других. Она рассмеялась в голос над этой избитой метафорой, представляя себе людей, которые ищут себе место, рыщут вокруг в поиске свободных полок.

Море немного успокоилось. Температура была немного выше нуля, однако из-за морского тумана, который все время наползал с юга, казалось, что воздух гораздо холоднее. Парни в рубашках прикрыли самые большие дыры и больше, очевидно, не собирались ничего делать. Молодая пара, оба в темной одежде, шла ей навстречу. Они хихикали и невнятно перешептывались, проходя мимо. Она обернулась и смотрела им вслед, пока они неуверенно шли по скользким булыжникам и затем исчезли в темноте.

Они были похожи на норвежцев. У парня был рюкзак.

К счастью, в последний раз она фотографировалась двенадцать лет назад. Тогда она была намного стройнее и у нее были длинные волосы. Она заставляла себя думать, что на фотографии, которая время от времени случайно попадалась ей на глаза, запечатлен другой человек. Теперь она носила очки и давно уже сделала короткую стрижку. Глядя в зеркало, она замечала, как безжалостно жизнь расправилась с тем, что когда-то было обычным лицом. Нос, который и тогда был невелик, теперь стал похож на пуговицу. Глаза, которые никогда не отличались выразительностью, зато были карими и потому не такими, как у всех, сейчас почти исчезли за очками и слишком длинной челкой.

Представление о человеческой уникальности оказалось обманом.

Все люди настолько треклято одинаковы!

Когда до нее дошла эта неприятная правда? Осознание приходило, конечно, постепенно, подумала она. Фактор повторяемости в работе сделал ее в конце концов нетерпеливой, однако она не понимала, что именно хочет изменить. Ведь каждый ее план был талантливым, каждое преступление — уникальным. Обстоятельства менялись, но жертвы — жертвы всегда были одинаковыми! Она тратила душевные силы, она никогда не халтурила в работе. И все-таки работа превратилась в изматывающий ряд повторений.

Ей больше нечем заняться.

Время идет само по себе.

До сих пор, подумала она и глубоко вдохнула.

Все такие чертовски одинаковые!

Время, которое люди так стремятся «заполнить», всего лишь бессодержательное понятие, необходимое лишь для того, чтобы придавать фальшивое значение бессмысленному занятию: стремлению «найти себя в жизни».

Женщина натянула шапку на лоб и начала медленно подниматься по зажатым между старыми каменными домами ступеням. В узких переулках было темно. Не исключено, что шторм вызвал сбои в подаче электричества.

Изучая человеческое поведение, она в какой-то момент поняла, что доброта, проявление заботы, солидарность — это лишь пустые выражения для востребованного поведения, попытка найти объяснение и оправдание заповедям на скрижалях, проповедям воинствующего араба, воображению философов или сказкам из уст еврея-мученика.