Колодец в небо - Афанасьева Елена. Страница 111
– А с большими сумками?! Ребенка могли спрятать в сумку! – кричу я, и сама ужасаюсь тому, что кричу. Мою девочку, крохотную – три килограмма пятьдесят граммов, сорок девять сантиметров – мою девочку с маленькими ножками, ручками, с бровками и глазками Никиты и ее собственной желтушкой новорожденных, мою девочку в сумку?! Нет, нельзя думать об этом, я с ума сойду!
– А с сумками?! – машинально переспрашивает в рацию охранник, и сам себя прерывает. – Подождите! У нас же системы видеонаблюдения работают. И запись ведется. Сейчас на главном пульте проверят, что где происходит, и запись посмотрят.
– Где?! Пульт этот ваш где?!
– На первом этаже у четвертого подъезда.
– Так бежим! Скорее бежим туда, на пульт ваш.
И мы бежим. Я, докторша и охранник следом за нами. Вскоре охранника приходится пропускать вперед, без него многочисленные двери с кодовыми замками не открываются. Как похитительница – почему я думаю, что это была именно похитительница, женщина, а не мужчина, – сквозь все эти запоры проникала? Значит, она здесь работает или у нее есть среди персонала сообщники.
Бежим, виляя по аккуратным коридорам, то на лифтах, то по лестницам, считая этажи идеальной дорогой клиники.
Бежим. И я чувствую, что оставляю кровавую дорожку на полу – послеродовые кровотечения на такие забеги не рассчитаны.
Бежим. Пока не добегаем до пульта видеонаблюдения, куда успела сбежаться уже половина охранников этого безразмерного центра. Кто-то главный из этой, проворонившей мою девочку службы безопасности у заполненной бесконечными мониторами стены вглядывается во все картинки сразу.
– Ничего необычного, – произносит этот главный. – Тихо. Как всегда.
И я чувствую, что от открывшегося кровотечения или от ужаса почти теряю сознание. Но терять сознание мне нельзя. Иначе я потеряю девочку, свою девочку, нашу с Никитой Машеньку, Марусю.
– Как всегда.
Главный продолжает обзор мониторов.
– В родблоке три роженицы.
Главный указывает на три монитора в левом углу, на которых тужатся и орут в схватках роженицы.
– В послеродовом тишина. К тем, кто без детей в палатах лежит, на кормление младенцев еще не приносили…
На мониторе в правом углу палата новорожденных, в которой оставляют своих детей не успевшие привыкнуть к своему материнству мамочки.
– В консультационном отделении пусто. Прием давно закончен. Там только Марина Витальевна задержалась, разговаривает со своей подругой. Да она, кажется и ваша подруга, вечером из вашей палаты выходила…
На мониторе дверь кабинета Марины.
– Хотя…
– Что?! Что?! Говорите же скорее, что?!
На полу, где я стою, уже образовалась красная лужа.
– Странно… Какая-то медсестра с младенцем в консультационном отделении в лаборатории, где кровь из вены берут. С новорожденными в консультационном отделении находиться запрещено. И лаборатория по правилам должна быть давно закрыта… – удивляется главный и, сам себя оборвав, резко командует в рацию.
– Третий, третий! Срочно проверьте коридор консультационного отделения! Женщина с младенцем на руках! Осторожнее! Женщина может быть опасна. Мало ли что надумает сделать с ребенком… – договаривает главный.
Но я уже не слышу его. Оставляя красный след, бегу в сторону консультационного отделения, не слишком задумываясь, как буду преодолевать бесконечные кодовые замки. Благо тот первый охранник из нашего отделения, видимо, чуя свою вину, бежит за мной. А следом бежит наша докторша, по мобильному вызывая врачебную подмогу: «Ребенок в консультационном! Охрана следит. Ребенка я осмотрю, но у роженицы кровотечение».
На кровотечение мне плевать. Главное – моя девочка!
Почему главный сказал «осторожнее»?! Что похитительница может сделать с моей девочкой? Что?!
И кто похитительница? Кто она? Лиля? Господи, зачем мне на голову свалился тот банковский счет, и почему я не отдала его серой кардинальше еще в Белом доме?! Лиля же предупреждала – не будь дурой! А я была. Не отдала Лиле счет азиатской диктаторши и теперь рискую тем, что несопоставимо ни с какими деньгами, – девочкой.
Господи, неужели с Лили станет причинить вред моей дочке! Господи!
Вон он, свет в конце полутемного коридора в консультационном отделении около кабинета, в котором я множество раз за беременность сдавала кровь из вены. Теперь из-за двери кабинета доносится детский плач.
Маруся! Это кричит моя Маруся! Господи, спасибо тебе! Она жива! Ее не вынесли из здания! Она здесь! Но что там делают с моей девочкой?! Что? И кто?
Распахиваю дверь и, прежде чем выхватить девочку из рук какой-то странной медсестры, успеваю заметить, что другая медсестра, которая прежде брала кровь и у меня, стоит с трубочкой и иглой – берет кровь из пяточки моей дочки.
И, прежде чем успеваю понять, что она берет кровь, просто берет кровь на анализ, я пугаюсь. Пугаюсь, что медсестра хочет ввести – или уже ввела?! – моей дочке что-то ужасное.
И ору. Истошно ору. Так истошно, что меня слышно на всех этажах этого элитного родильного заведения. В доли мгновения оказываюсь рядом с этими странными медичками и вырываю свою девочку из рук той, что сидит спиной ко мне.
Следом за мной в лабораторию врываются охранник, докторша-неонатолог и выбежавшие из соседнего кабинета отчего-то так поздно задержавшиеся в консультационном отделении Марина и Лана, или она теперь Лена.
Докторша хочет взять девочку у меня из рук, чтобы проверить, все ли в порядке с ребенком, но я прижимаю дочку к себе. Прижимаю и отпустить не могу.
Марина вскрикивает при виде кровавого следа, который оставляю я.
И Лана вскрикивает. Потому что в этот момент вторая странного вида медсестра, из рук которой я вырвала свою девочку и которая, скорее всего, ее и похитила, оборачивается. И я тоже узнаю ее.
Но это не Лиля.
Эту женщину сегодня вечером я видела в журнале. На множестве фотографий рядом с известным актером Андреем Ларионовым, который приходится этой женщине мужем и по какой-то странности приходится «совсем никем, просто однофамильцем» нашей Лане.
43. Из жизни Кенов и Барби
(Жанна. 1980-1990-е)
Ни в некогда жаждавшем принять Алика в свою труппу театре, ни на киностудии, ни в прочих актероемких местах столицы бывшего заключенного, как и следовало предположить, не ждали. Но предположить это могла она, Жанна, которой приятели всех мастей два года кряду внушали, что герой-любовник с непогашенной судимостью на советском экране и сцене никому не нужен. Кто возьмет на себя ответственность дать такому роль – культурное ведомство не кишит самоубийцами.
Предположить она могла, но верить в такой пессимистический вариант развития событий не хотела. Алик же не мог ни предположить, ни поверить. Первые полгода после возвращения он тыкался во все двери и каждый раз возвращался в их комнатуху, пропитанную гарью от проспекта, на который выходили их единственные два окна, с выражением растерянности на все еще красивом, хоть и постепенно становящемся злым лице.
Потом к растерянности стала добавляться жестокость. И ненависть к режиму, который не просто вычеркнул из его жизни два, может быть, лучших года, но и сломал всю жизнь. Мириться с обыденной будущностью простого, уныло отбывающего свою службу советского гражданина, который с девяти до шести и сто грамм на ужин, Алик не желал.
Он решил уехать.
Масла в огонь его решимости подлил случайно встреченный американский продюсер, приехавший на московский кинофестиваль. Жанна с превеликим трудом добыла билеты на один из фестивальных просмотров. Еще с большим трудом уговорила Алика пойти. Там, где от Алика как от прокаженного шарахались его более удачливые коллеги, к нему вдруг кинулся американец, чудом узнавший в нынешнем человеке с обострившимися чертами лица некогда ярко мелькнувшего на кинонебосклоне дебютанта.
Американец пообещал, что совсем немного времени, и Голливуд будет у ног Алика. И Алик стал собираться, выискивая бреши, через которые можно ускользнуть за все еще железный, но уже стремительно ржавеющий занавес. И Жанна поняла, что может стать его паровозиком. Может вывезти все еще любимого Алика в Америку, где он встряхнется и вся жизнь их пойдет по-другому.