Колодец в небо - Афанасьева Елена. Страница 115
Она чуть было не заорала во все горло: «Дочь! У нас есть дочь!». Но вовремя остановилась.
Заорет она, и что? Дальше что?
Снова в здешние съемные апартменты, молиться, чтобы Алика не лишили патента на ночное такси?
Ни за что! Не для того она жизнь свою так долго и так правильно выстраивала, не для того Андрея к высотам его нынешней славы возносила, чтобы все, ею построенное, спустить в обмен на одно мгновение оргазма. Нет уж. Дудки!
Расцеловав Алика и пообещав прийти к нему и следующей ночью, как только Андрей заснет, убежала обратно в свой номер. Но через три часа уже на другом – дневном – такси вместе с мужем мчалась в аэропорт, пообещав себе никогда больше не возвращаться в город ангелов. А если и возвращаться, то без мужа и со страховочной лонжей, охраняющей ее от самой возможности невозвращения в ту тщательно выстроенную ею жизнь.
А жизнь она выстроила себе почти такую, о которой мечтала в училище, – с хорошо разыгрываемой главной ролью жены Великого Актера. Разве что на месте актера оказался не Алик, а Андрей. И любви в ней больше не было. Только вечная тревога, что эта, тщательно выстроенная счастливая жизнь рухнет. Что придет какая-то иная женщина и предъявит на ее мужа свои права. На том основании, что эта женщина Андрея любит, а она, Жанна, нет.
Понимала, что Андрея надо к себе покрепче привязать. Понимала, что привязать к себе Андрея можно только ребенком, которого у него не было и которого он бесконечно хотел. Но у нее снова никак не получалось забеременеть.
Со все нарастающим ужасом она думала о том, что возраст мужчин и женщин не равнозначен. Для нее в ее тщательно скрываемые «скоро сорок» пугающий предел все приближался. Еще несколько лет, а то и месяцев, и возможность рожать будет для нее закрыта уже навсегда. Для Андрея его сорок с небольшим были расцветом. И через год, и через два, и через десять у мужчины будет сохраняться шанс на новую жизнь. Всегда найдется молодая девка, готовая родить своему кумиру ребенка и тем самым отбить его у старой и бесплодной жены.
Попытка превратилась в пытку. Ничего более ужасного, чем заниматься любовью по строгому овуляционному расчету, не знали ни он, ни она. Гормональные накачки, полезные продукты, знахарки и тестеры овуляции – все слилось в одну непрекращающуюся фантасмагорию.
После долгих бесплодных попыток зачать самостоятельно Жанна решила не тратить понапрасну оставшиеся ей крупицы детородного возраста, а прибегнуть к чудесам науки. Но и три попытки экстракорпорального оплодотворения результата не принесли. Она снова и снова ездила в модную гинекологическую клинику, но результат от этого не менялся. Словно саму возможность рожать Андрею детей для нее раз и навсегда закрыли.
У светил медицины, творящих чудеса оплодотворения для других, куда более безнадежных с медицинской точки зрения супружеских пар, в ее с Андреем случае не получалось ни-че-го. Составленные из вынутых из нее яйцеклеток и взятых у Андрея сперматозоидов, тщательно выращенные в пробирке зародыши в ее теле приживаться не хотели.
Не хотели дети Андрея от нее рождаться. Не хотели, и все тут! И никакая медицина помочь не могла. Милая продвинутая докторша Марина, судя по проспектам модной клиники и по гуляющим в светской тусовке обширным слухам, оказавшая аналогичную помощь не одному десятку весьма известных и совсем неизвестных пар, только разводила руками. И объяснить ничего не могла. Беременность не наступала.
А с Андреем за это время что-то случилось. У него изменился взгляд. Снова зажегся единожды виденным огнем.
И Жанна почувствовала опасность.
44. Эпилог – Сейчас. Читая бабушкин дневник.
(Ленка. Сейчас)
«Любить… Любить. Любить! Убить! Убить! Убить. Растоптать. И слышать хруст… хруст… хруст… И знать что ее больше нет… нет… нет…
И глянуть в зеркало. И в этой возбужденной, разгоряченной неравной битвой, испачкавшейся чужой кровью и своей ненавистью безжалостной красивой – не девчонке, а женщине, узнать себя…
И только после этого остывать, остывать… остывать… теряя свое второе белокурое «я», ту часть себя, что пришла мне на помощь из небытия.
И медленно, осторожно входить обратно в свое тело, под шум летнего ливня задремавшее на узкой кровати, торопясь доспросить непонятое.
– Я убила ее?
Тишина.
Мое белокурое «я» растворяется в воздухе. Тает… тает… тает.
– Я убила ее…
– Ты убила ее в себе.
– В себе?
Тишина.
– Разве она была во мне?
Тишина.
– Разве та, которую я ненавижу, могла быть во мне?!
– Все в нас! И ничего вне.
Все в нас…
Все в нас, и нет зла страшнее, чем зло, заложенное внутри.
– Я убила ее?
– Ты убила ее зло, растворенное в тебе. Ту посеянную ею ненависть и злость, которая мешала тебе дышать.
– А она?!
Тишина.
– Где она?! Та, другая, телесная, живая, спящая в одной кровати с ним, где она? Где она?! Не уходи! Не уходи, не исчезай, пока не ответишь… Ты слышишь меня? Где онаааааа?!
– Ее нет. И не было никогда. Все лишь ты. Лишь в тебе, вс… .все… все…
…Встала с кровати. За окном светом, отраженным в окне дома напротив, гаснет закат.
Спала – не спала.
Взглянула в зеркало. Я – не я? Поняла, что я.
И поняла, что была Там. И вернулась. Не знала пока, зачем. Но знала – я была Там. И убила ее Там.
Там я убила ее. Убила ее. В себе? В ней? Вот уж точно, предмет для анализа несостоявшейся психологине, отчисленной с факультета. Отчего мне не дали доучиться и понять хотя бы то, что происходит со мной…»
– О, боже! Бедная бабушка!
Дочитав, Лена отерла со лба выступивший пот. И не могла понять, что ей делать теперь. Верить в переселение душ? Иначе как объяснить случившееся?
Как объяснить, что каждый ее тайный помысел, каждый шаг, каждый сон и то, что приходит на неосязаемой грани сна и яви в обреченной пытке измученного чужим психоанализом сознания, все это семьдесят лет назад уже однажды случилось. Случилось с ее бабушкой, которую не то что она, а и отец ее почти не помнил.
Бабушку Ирину отправили в лагерь в тридцать четвертом. И никогда не бывший бабушкиным мужем дедушка Николай Николаевич только и успел что забрать к себе ее приемного сына с узкими глазками и пролетарским именем Вилен и ее родного трехлетнего сына – своего сына, моего папу. Забрать детей и потерять ее. И прожить всю свою недолгую жизнь с той, которую бабушка убивала в себе. И в тридцать седьмом вслед за бабушкой уйти туда, откуда почти никто не возвращался. И оставить детей той, которую на каком-то неземном уровне подсознания уничтожила бабушка.
За что бабушка так ненавидела Лялю, пойди пойми теперь. Наверное, лишь за то, что когда бабушка встретила дедушку, место рядом с ним было занято. Там была Ляля.
Лялю помнила даже Ленка. Суховатую манерную старушку, с хорошо подкрашенными глазами и свежим маникюром на пожелтевших ногтях.
В ее честь Ленку и назвали Еленой. Полное имя Ляли было Елена Андреевна, но иначе как Ляля ее до самой смерти и не звал никто. И Лене трудно было представить, что бабушка Ляля могла вызывать такие безумные чувства в ее родной бабушке Ирине. Еще труднее было представить, что учившая ее приличным манерам и немецкому языку бабушка Ляля могла кого-то убить, отравить. Но все, кто знал Лялю в ее молодые годы, говорили, что в какой-то странный миг, то ли в 1929-м, то ли в 1930 году, с ней что-то произошло. Из манерной властной женщины она вдруг превратилась в едва ли не полную свою противоположность.
После того как дедушки не стало – профессор-искусствовед получил «десять лет без права переписки» – и еще раньше не стало бабушки Ирины, Ляля одна вырастила и Ленкиного дядю Вилена, и ее отца, тоже Николая. Вырастила приемного и родного сына женщины, которая ненавидела ее больше всего.
Кто теперь может ответить, где болезненный вымысел измученного подсознания юной бабушки, а где иная, недоступная обыденному миру реальность, только через которую порой можно вернуться в нормальный обыденный мир. Убили ли бабушка и пришедшая ей на помощь душа отравленной Лялей дедушкиной белокурой любовницы Лялю? Или они убили Лялину злую суть, тем самым открыв в ее красивом теле простор для сути иной – светлой и доброй, способной заменить мать двум мальчишкам, которые вскоре должны были остаться сиротами?