Операция «Феникс» - Прудников Михаил Сидорович. Страница 29

— А твой папа? Как он отнесётся к этому известию?

— Видишь ли… — она посмотрела в сторону, — папа у меня не родной… Отчим. Мой отец погиб — он был летчик-испытатель.

— Извини… — пробормотал Сергей.

— Ничего… Он погиб, когда мне было два годика. Я его знаю только по фотографиям. А теперешний папа… Я никогда не чувствовала, что он не родной. Мы с ним друзья…

— Ты ему рассказала обо мне…

— Нет ещё. Но расскажу.

— Он придёт в ужас?

— Нет, уверена, что ты ему понравишься. В тебе есть что-то прочное, настоящее. Потом ты «человек дела», как говорит папа. А такие ему нравятся…

— Послушай… а твой муж… почему…

У него впервые и нечаянно вырвалась эта фраза — «твой муж». Обычно они избегали говорить о нём. Он, конечно, присутствовал в их мире, незримый, как привидение, но на него не хотели оглянуться, боялись, что его тень омрачит их счастье.

— Почему его невзлюбил папа? — Она глубоко затянулась. — Вадим — лентяй… И вообще тёмный человек…

— Вадим?! — переспросил Сергей, и перед его глазами мгновенно всплыло холёное, спокойное лицо Кухонцева.

— Да, а что? — Катя приподнялась на локте и посмотрела прямо ему в глаза.

— Ничего… просто так… Они помолчали…

— Давай условимся, — проговорила она наконец, — никогда о нём не говорить.

Он кивнул.

— Послушай, а как фамилия твоего отца? — спросил он после долгой паузы.

Катя ответила не сразу.

— Вообще-то, — проговорила она наконец, — я никому не говорю… У него закрытая работа. Ты это должен понять. Но тебе ведь всё равно с ним придётся познакомиться… Смеляков… Роман Алексеевич Смеляков. Тебе что-нибудь это говорит?

Рублёв тоже потянулся за сигаретой. Катя, чиркнув зажигалкой, поднесла ему прикурить. При этом Сергей чувствовал на себе пристальный взгляд.

— Кажется, слышал, — пробормотал он, выпуская дым. — Но где — не помню.

Это была первая ложь с его стороны, и он надеялся, что последняя.

Рублёв зашёл к Максимову домой и рассказал ему всё. Тот посмотрел на него озадаченно.

— Ну и что? Что ты страдаешь? Что ты из пустяков делаешь проблемы. Знаешь, старик, Катя — прекрасная женщина! Кто бы, скажем, не хотел иметь такую?

— Но ведь ты знал, кто она?

— Понятия не имел. Ты меня просто огорошил!

— А твоя жена? Почему она не сказала?

— Уверен, что и она не знала. Но что тебя волнует? Ты что, недоволен?

— Да нет! Но пойми моё положение… Получается, что я впутал в служебные обязанности личные дела. Как-то неудобно! И перед своими, и перед Катей.

Максимов, наморщив лоб, взъерошил волосы.

— Ну, свои поймут. Поговори с шефом. Ведь не специально же ты сделал. А Катя… разве ей обязательно знать, что ты занимался делом, связанным с её отцом?

— Не обязательно, конечно, — покусывая губы, проговорил Рублёв. — Но всё же. Но ведь я к ней серьёзно… Ведь это на всю жизнь… Начинать с неправды… с утайки… А вдруг она узнает? Что подумает?

Гоша пожал плечами.

— Не знаю. Но ведь она интеллигентная женщина. Понимает специфику работы. Нельзя же говорить всё, что связано с нашими делами.

Рублёв сидел в кресле и смотрел, как Гоша расхаживает по комнате. Вернее, смотрел мимо него.

— Нельзя, конечно. Но ведь чем мы занимаемся? Поисками истины. Борьбой со злом, скрытым и потому особенно опасным.

— Ну, это ясно… — Гоша пожал плечами.

— Нет, неясно. Раз мы призваны защищать с тобой высшую правду, то мы во всём и до конца должны быть правдивы. А я ей сейчас должен лгать? Нет, не могу.

— Ну при чём здесь она? — сморщился Максимов.

— Как при чём? Она моя… будущая жена, самый близкий мне человек.

— Ну и прекрасно! — почти выкрикнул Гоша. — И радуйся! Чего тебе надо?

— Мне надо, чтобы я честно смотрел ей в глаза. А я ей сказал неправду.

— Но ведь во имя дела! Большого государственного дела!

— Я понимаю… Так надо. Но, пока я ей не могу сказать правды, мне трудно с ней встречаться.

Максимов пожал плечами.

— Я бы на твоём месте смотрел на это дело проще.

— Извини, проще не могу.

Перед тем как встретиться с Кухонцевым, Рублёв навёл о нём справки на Петровке. Но сотрудник этого отдела никаких конкретных сведений о Кухонцеве сообщить не мог. Да, задерживался в гостиницах за нарушения общественного порядка. Дважды вызывался на беседы. Давал слово, что покончит с фарцовкой. Просил только не сообщать тестю. Последние полгода в гостиницах Кухонцева не видели. Возможно, действительно покончил со спекуляцией тряпками. Но, вероятнее всего, действует через посредников.

Валюта? Да, однажды покупал в киоске «Националя» магнитофон на доллары. Объяснил, что доллары ему подарили друзья. На первый раз дела заводить не стали. Больше сведений такого рода не поступало.

«Если Кухонцев — мошенник, то достаточно ловкий, — рассуждал Рублёв, — умеет по крупному не попадаться. Но возможно, просто дилетант».

Но главное выяснить: ищет ли Кухонцев сам встречи с иностранцами, или кое-кто из них ищет встречи с ним? И кто всё-таки этот Горбоносый, с родинкой?

Рублёв вызвал Кухонцева в отделение ГАИ. Поводом для этого вызова послужило то, что два дня назад Кухонцев на своём чёрном «мерседесе» в очередной раз нарушил правила уличного движения: проехал на красный свет в переулке недалеко от Кутузовского проспекта.

Почему-то Рублёв представлял Кухонцева щуплым, невысоким, невзрачным. Но перед Рублёвым предстал кинематографический герой-любовник: крупное, сильное тело, ленивые движения, обезоруживающая улыбка, часто вспыхивающая на холёном лице с большими голубыми глазами, свидетельствовали, что он уверен в себе, в силе своего обаяния, что он привык нравиться женщинам. Очевидно, это был жуир, бабник, любитель вкусно поесть, сладко поспать, весело провести время. Всё на нём сидело как-то ловко, изящно — и зеленоватый пиджак из тонкой, переливающейся ткани, и коричневые брюки, и жёлтая рубашка с пуговичками на углах воротника. А галстук в косую узкую полоску был завязан очень тщательно. Несмотря на жару, Кухонцев был свеж, будто только что принял ванну, и сколько Рублёв ни присматривался к нему, он не мог обнаружить никаких следов волнения или страха. И Рублёв подумал, что этот человек, чувствуя за спиной почтенную, всеми уважаемую фигуру тестя, не боится никого и ничего. Он уверен, что ему помогут выпутаться из самой затруднительной ситуации.

И эта уверенность Кухонцева в собственной неуязвимости вызывала в Рублёве раздражение, как, впрочем, раздражала ленивость его движений, ленивость крупного, сильного животного, и безмятежное выражение лица, характерное для людей, не знающих тягот жизни, не обременяющих свой мозг ни абстрактными, ни конкретными бытовыми проблемами.

Но Рублёв подавил в себе это раздражение и, стараясь быть дружелюбным и непринуждённым, задал Кухонцеву несколько формальных вопросов: какой институт окончил, где работает, давно ли водит машину, хотя всё это было ему известно: накануне он навёл о Кухонцеве все необходимые справки.

Он работал младшим научным сотрудником научно-исследовательского института, получал сто двадцать; «мерседес» раньше принадлежал его тестю и перешёл к Вадиму Кухонцеву как свадебный подарок.

Кухонцев отвечал охотно, с видом человека, который и сам осознаёт свою вину, но относится к ней снисходительно и рассчитывает, что и другие отнесутся к ней так же. «Ведь всё это пустяки, — говорили его глаза. — И зачем столько хлопот и разговоров из-за таких пустяков? Смотрите, какой я красивый, какой обаятельный, неужели мне нельзя простить этой маленькой шалости?»

Рублёв догадывался, что его собеседник играет в парня милягу не только по привычке, но и с умыслом: инспектор ГАИ отобрал у него водительские права, и сейчас он надеялся, что вернут их ему без лишних хлопот.

— Вы ведь не первый раз нарушаете правила, — заметил Рублёв. — Вот и за рулём вас видели в излишне весёлом состоянии…