Сержант милиции (Часть 1) - Лазутин Иван Георгиевич. Страница 39

- Ясно.

- Вообще действуйте согласно обстановке. Смотрите не спугните ее и ни на минуту не забывайте, что Иткина - это только маленький волчонок. Волчище пока гуляет с государственными деньгами. Чаще звоните обо всем мне.

Григорьев строго посмотрел на капитана и добавил:

- Упустите - сниму голову.

Бирюков слегка улыбнулся. Он знал, что строгость майора была на этот раз показная и рассчитана на то, чтоб ее видел Захаров.

- Будет сделано, товарищ майор.

Не обращая внимания на телефонные звонки, Григорьев достал из грудного кармана кителя часы и, что-то подсчитывая в уме, сказал:

- В вашем распоряжении девять часов. Продумайте все и к делу.

Когда Бирюков вышел, майор потянулся и сладко зевнул.

- Вот что, Захаров, ступай-ка ты домой, как следует выспись, продумай все хорошенько и с утра - с богом.

- Есть, товарищ майор. Разрешите идти?

Майор кивнул головой и углубился в бумаги.

В комнате следовательской группы Захаров встретил Гусеницина. Он сидел за маленьким столиком и, положив ногу на ногу, курил. Курил он редко, по праздникам, в компании и когда угощало начальство: не смел отказаться. Пуская дым тоненькой струйкой, всем своим видом он как бы говорил, что у него сегодня праздник. Его недружелюбный взгляд Захаров почувствовал на своей спине, когда выходил из комнаты. Хотелось остановиться и что-нибудь сказать в ответ, но, сдержав себя, он даже не оглянулся.

Мысль о том, с чего лучше начать поиски шофера, не покидала Захарова всю дорогу. Чтобы хоть на минуту рассеяться и отвязаться от назойливых и неотступных дум, которые громоздились догадками и предположениями, он стал всматриваться в сидящих пассажиров, стараясь по выражению их лиц, по одежде, по тому, как они двигались, поворачивались, кашляли, угадать откуда, какова профессия, о чем сейчас думают, куда едут... И все-таки множество этих лиц заслонялось одним лицом - лицом Гусеницина. Положив ногу на ногу, он пускал дым тонкой струйкой и спрашивал: "Ну как, Шерлок Холмс, дела? Отвоевался?" "Нет, не отвоевался. Обождите, рано вы ликуете, товарищ Гусеницин! Я еще не сказал "пас". Впереди тысяча шоферов и свежий шрам на правой щеке".

22

В глухую темную ночь пассажирский поезд Новосибирск - Москва остановился на небольшой станции, освещенной единственной электрической лампочкой. На перроне было пустынно и так тихо, что хорошо слышалось, как где-то далеко хрипло горланил петух. Из вагонов никто не выходил. Лишь полусонные кондуктора с флажками в руках, ступая ногами по металлическим подножкам вагонов, нарушали глубокую тишину.

Как только поезд остановился, из восьмого вагона вышла, поеживаясь от ночного холодка, дама в длинном темном халате. Посматривая на красный светофор впереди поезда, она спросила, обращаясь неопределенно к кому:

- Долго стоим?

- Пять минут, - басовито ответил ей голос из темноты.

Дама огляделась и направилась на огонек в окне старенького деревянного вокзала.

Как только она вошла в станционное помещение, из соседнего, девятого, вагона вышел невысокий человек и тоже направился к станции. Подойдя к плохо освещенному окну, он заглянул внутрь вокзального помещения. Дама в халате что-то быстро писала на телеграфном бланке. Человек отступил в темноту, сел на лавочку и закурил.

Рассчитавшись с телеграфисткой, дама вышла из вокзала и поднялась в вагон. Человек на скамеечке бросил папиросу и решительно вошел в помещение станции.

- Прошу вас, покажите мне телеграмму, которую сейчас подала гражданка, обратился он к белокурой девушке.

"У вас есть разрешение?" - подняв глаза, хотела спросить телеграфистка, но вошедший опередил ее:

- Пожалуйста. - И он протянул документ. Это была санкция прокурора на право изъятия корреспонденции гражданки Иткиной.

Телеграфистка, с лица которой сонливое выражение точно рукой сняло, глазами пробежала документ и подала телеграмму. В ней было написано: "Москва Люберцы поселок Мелькино Красноармейская 27 Петухову, Передайте Грише Волгу проехала утром Целую Соня".

Стараясь запомнить каждое слово текста, а также почерк, вошедший на секунду закрыл глаза, снова открыл их, внимательно прочитал телеграмму еще раз и возвратил ее белокурой телеграфистке.

- Можете отправлять.

Когда неизвестный вышел из станционного помещения, дежурный ударил в колокол, извещая отправление.

23

Ночь Николай спал плохо. Ворочался, часто просыпался и всякий раз, когда просыпался, неизменно слышал одно и то же - дождь на улице. А когда проснулся окончательно решил, что дождь лил всю ночь напролет, и был очень удивлен, когда мать сказала, что дождь шел не больше десяти минут на рассвете.

Рассматривая свои крепкие мускулистые руки, он слушал, как за окном ворковали голуби. Что-то тоскливое, таинственное и грустное слышалось в этом голубином стоне.

"Почему голубя считают символом мира? Ведь мир - это радость, веселье, звонкий смех... Все, что угодно, только не этот надрывающий душу стон. Жалобный, сиротливый, заунывный..." Николай старался уловить в голубином ворковании хоть единственную бодрую нотку. Не услышав того, к чему прислушивался, но что наверняка должно было быть, он решил, что ему просто не дано правильно и тонко понимать не только симфоническую музыку, но даже голубиное воркование. Чтобы до конца убедиться в этом, он приподнялся на локти и посмотрел на карниз окна, где каждое утро получала свой завтрак пара сизых голубей. Встретившись глазами с самцом, который настороженно вытянул шею и приготовился защищать свою голубку, доверчиво и мирно выбирающую из хлебных крошек крупинки пшена, Николай затаил дыхание, боясь шелохнуться. На какое-то мгновение ему даже показалось, что самец особым птичьим чутьем разгадал его думы и хотел улететь на другое окно.

- Дорогие, не улетайте, - прошептал он. Голуби, словно почувствовав этот зов души и поверив в искренность его, стали по-прежнему спокойно и плавно расхаживать по карнизу, в своем великодушии не обращая внимания на неизвестно откуда взявшегося воробья, который воровато и жадно принялся уничтожать все, что попадалось ему на глаза: пшено, хлебные крошки, кусочки недоеденного сыра и картошку.