Мама на выданье - Даррелл Джеральд. Страница 20

В первое утро в Борнмуте, прежде чем выйти в город, чтобы вкусить его прелестей, я заглянул в бар в такой час, когда, как мне казалось, демократичный британец вправе потребить хмельной напиток, не опасаясь ареста. И с досадой обнаружил, что бар закрыт. Бормоча нехорошие слова о дурацких правилах, я повернулся было к выходу, когда увидел направляющегося ко мне молодого человека в полосатых брюках, темном пиджаке, рубашке со сборками, которая белизной могла бы поспорить со снегами Арктики, и при бабочке, аккуратностью не уступающей настоящим чешуекрылым. Он явно занимал не последнее место в начальственном строю. Наклонив голову набок, он выжидательно посмотрел на меня широко раскрытыми, невинными голубыми глазами. Я приметил у него раннюю лысину, которую он с большим искусством скрывал зачесанными вперёд длинными волосами, образующими аккуратную челку на лбу. Эта челка очень шла к его довольно красивому угловатому лицу, придавая ему сходство с молодым Наполеоном.

— Что-нибудь не так, сэр? — осведомился он, и по его произношению я заключил, что передо мной немец.

— В котором часу открывается бар?

Ответь он, что мне придется подождать до двенадцати часов, я высказал бы ему все, что думаю про английские запреты, о порядках, действующих в Англии и установленных на материке, а в заключение заявил бы, что вроде бы недавно принят великолепный закон, позволяющий взрослым людям потреблять в гостиницах спиртное, когда заблагорассудится. Однако он расстроил мои планы.

— Бармен еще не пришел, сэр,— сообщил он извиняющимся тоном.— Но если вы желаете выпить, я открою вас бар.

— О,— произнес я.— Вы уверены, что это возможно?

 Не хотелось бы причинять вам беспокойство.

— Что вы, сэр, какое там беспокойство,— учтиво отозвался он.— Если вы подождете, я схожу за ключом.

Он быстро вернулся, открыл бар и налил мне пива по моему выбору.

— Выпьете со мной? — спросил я.

— Вы очень любезны, сэр,— ответил он с улыбкой, глаза его осветились радостью.— Мне то же самое.

Мы молча сделали несколько глотков, потом я спросил как его зовут.

— Людвиг Дитрих,— сказал он и добавил слегка виноватым тоном: — Я немец.

— Увы,— произнес я с наигранным сожалением,— я лишь однажды посетил Германию, да и то пробыл там не долго, так что не могу похвастать знанием страны.

Я не стал говорить, что обслуга в этой гостинице — сплошь грубияны, пища несъедобна, такое впечатление, будто меня на три дня посадили на пудинг на сале; может быть, мне просто не повезло... Однако мне подумалось, чт передо мной, возможно, тот немец, которого я ищу, немец, обладающий чувством юмора. А потому, выпив с Людвигом кружечку-другую, я решил, так сказать, закинуть удочку, проверить на нем несколько шуток. Шутки были простенькие, но он смеялся, и душа моя расцвела. Из всеx смертных именно мне повезло — я нашел горшок с золотом у конца радуги! Нашел единственного немца, наделённого чувством юмора,— такой же уникум, как лошадь шестью головами. Увы, мне предстояло убедиться, что два-три смешка в баре так же не делают лета, как пара ласточек, сбившихся с пути.

Покинув бар, я отправился погулять по Борнмуту: хотелось вновь увидеть места, связанные с моей молодостью, насладиться культурными сокровищами этого самого чопорного из курортов южного побережья. И с ужасом обнапужил, что за двадцать пять лет произошло столько перемен, что я совсем не узнаю город.

Впрочем, кое-что уцелело. Например, Плезэр-Гарденс — парковая зона с аккуратными клумбами, каменными горками, прудами и водопадами. Пруды были покрыты тонкой пленкой льда, каменные горки засыпаны свежим снегом, из которого торчали канареечно-желтые и розовато-лиловые крокусы. Уцелел обдуваемый ветрами пирс на железных ногах, омываемых волнами, чье пенное кружево, ложась на гальку, словно застывало на ней белоснежными раковинами. Курзал — пульсирующее сердце борнмутской культуры, где мне однажды довелось гоняться за щенком мопса, наступая на ноги негодующим любителям музыки и не давая им спокойно наслаждаться Моцартом.

Я вспомнил молодую виновницу сего происшествия, ее восхитительный носик и восхитительное обращение с английским языком. Позвонить ей? Сообразив, что не знаю даже ее адреса, я повернул кругом и углубился в город. Дул ледяной ветер, но с голубого неба светило нарциссово-желтое солнце, и лучи его чуточку пригревали. С радостью обнаружив, что аркада сохранилась, я еще больше обрадовался, увидев за ней мой любимый трактир «Виктория-бар». Вошел в теплое помещение и убедился, что тут все как было: отполированная длинная стойка, красные бархатные кресла и диваны, крытые позолотой диковинные столы из кованого железа. Заказав кружку бочкового пива, темного, как эфиопская дева, с белой, как майский цвет, шапкой, я сел со своей добычей и стал любоваться великолепием интерьера и окнами (всеми тремя) с резными и искусно гравированными рамами. Конечно, эти окна не шли в сравнение с изделиями, выходившими в прошлом веке из рук знаменитого Уистлера, но все же несли на себе печать славной и неповторимой старины. Трактир был полон диккенсовскими персонажами, каких можно увидеть только в английских пабах этого типа. Сутулые старушки с морщинистыми лицами расположились в креслах, потягивая портвейн с лимоном; высокий худощавый мужчина в черном пиджаке с бархатным воротником и в широкополой черной шляпе (какой-нибудь трагедийный актер, блиставший в двадцатых годах) впивался ястребиным взглядом в каждого входившего в трактир симпатичного молодого человека; двое мужчин оживленно беседовали, придерживая руками свои кружки с пивом, меж тем как сидящий у их ног старый английский бульдог свидетельствовал свое расположение каждому преходящему мимо него, вертя задом так, что ему позавидовали бы танцовщицы острова Бали; маленькая старушка лет восьмидесяти с гаком, в похожей на полицейскую каску шляпе вызывающе розового цвета, в таких же розовых перчатках, теплых ботинках и серебристых чулках, что-то серьезно втолковывала дородной даме в черной шляпе со страусовыми перьями и в шубе, точно сшитой из шкуры престарелого овцебыка. В воздухе пахло элем, портвейном и более крепкими напитками, подобно тому как в хорошей французской гостинице воздух пропитан благоуханием вкусных блюд. Как прекрасная дама источает аромат духов, так бар разливал кругом восхитительные запахи миллионов вожделенных стаканчиков. Потягивая темное бархатистое содержимое моей кружки, я был готов к тому, что сейчас войдет сопровождаемый озадаченным Ватсоном Шерлок Холмс и сухо бросит своему спутнику: «Хотите что-то узнать, дорогой Ватсон, загляните в местный трактир».

Неохотно допив свой эль, я вышел на холод. Постоял, размышляя, куда теперь пойти. Единственным положительным изменением в Борнмуте я назвал бы то, что он успел стать чуть ли не университетским городом; если в дни моей молодости вы видели на улицах только тучных бригадиров и пожилых леди, теперь с вами приветливо здоровались курчавые негры цвета шоколада, смуглые иранцы с вишневыми глазами и стайки похожих на рой бабочек или желтоватых птичек прелестных китаянок и японок, чьи изящные, точно веер, руки исполняли в воздухе замысловатый танец, помогая семенящим девушкам толковать между собой.

Заключив, что я замерз и всеми заброшен, я решил вернуться в гостиницу и заполнить творчеством время, оставшееся до второго завтрака. Расположившись в сверкающем хромом баре, выпил еще темного пива, после чего принялся за писание. Окончив абзац, перечитал его. Он ехидно ухмыльнулся мне, как это заведено у первых абзацев, когда все мобилизованные тобой слова доводят до твоего сведения, что, сколько бы ты ни старался, они не пожалеют сил, чтобы вызвать твое недовольство, и что следующий абзац получится у тебя ничуть не лучше. Я перебрал в уме свой довольно обширный репертуар нехороших слов на английском, греческом, испанском и французско языках; только эти слова дают мне право считать себя полиглотом. После чего заказал двойную порцию бренди. О чем вскоре пожалел. Пиво разных сортов и бренди поднимают настроение, когда потребляешь их по отдельности; собранные вместе, они вызывают хандру. Симпатичный бармен, итальянец Луиджи (мне еще предстояло поближе узнать его), поглядел на мою мрачную физиономию и тактично отошел к дальнему концу стойки, где принялся прилежно протирать стаканы. Он наперед знал, что я напрасно пожелал налечь на бренди... Я прикидывал, какая форма самоубийства наименее мучительна, когда возле меня вдруг возник Людвиг.