Мятежная дочь Рима - Дитрих Уильям. Страница 9

Молодой человек угрюмо вскинул на него глаза, и на одно короткое мгновение Гальба почувствовал, как дрожь пробежала у него по спине. Взгляд варвара был пустым и застывшим — такой обычно бывает у человека, внезапно попавшего в плен и понимающего, что все для него кончено, что ему уже никогда больше не придется сидеть у родного очага вместе с женой и детьми. Но потом в глазах его вдруг промелькнуло что-то… словно в глубине темного омута всколыхнулась вода… что-то такое, что подсказывало, что с этим человеком лучше не связываться. Да уж, благоразумно решил про себя Гальба, пусть он лучше останется у Фалько.

— Я — Одокуллин из Дальриасты. Принц скоттов и лорд Эйре.

— Одокул… как? Господи, ну и имя! Что у тебя во рту — виноградные косточки? А ну, повтори еще раз, раб!

Варвар молча отвернулся. Рука Гальбы невольно потянулась к висевшему на поясе кошелю. Он мог бы поклясться, что почувствовал, как лежавший внутри отрубленный палец, принадлежавший соплеменнику этого юноши, внезапно шевельнулся, и кольцо больно уперлось ему в бедро. Еще никто никогда не осмеливался испытывать терпение Гальбы Брассидиаса. Что ж, наступит день, когда этот рыжий ирландец с волосами, как у лисы, тоже поймет, чем грозит непокорность. А пока — кому какое дело, как звали этого парня его люди?

— Ну, тогда мы будем звать тебя Одо, — проговорил Гальба. — Ты потерпел поражение. Цена ему — рабство. Ты станешь рабом в доме того человека, который тебя победил, Луция Фалько.

Скотт даже не поднял головы, не удостоив своих врагов взглядом.

— Одо, — повторил Фалько. — Что ж, неплохо! Даже я запомню.

Глава 3

Вот таким образом Одо, попав в плен, превратился в слугу в доме Луция Фалько. А Гальба Брассидиас, на поясе у которого побрякивало уже сорок одно кольцо, прыгая через две ступеньки, бежал вниз по каменной лестнице сторожевой башни, торопясь навстречу вестнику.

Несмотря на сгущавшиеся сумерки, внизу, во внутреннем дворе крепости, было светло от множества горевших факелов. В воздухе стоял гвалт — тридцать два человека наперебой пытались перекричать друг друга.

— Сомкнуть ряды! Копья вверх!

Древки копий мягко стукнули о каменные плиты пола, стертые множеством обутых в сандалии ног. Вестник, в эту минуту рысью въехавший в ворота, тоже носил звание центуриона. Звали его Лонгин. Обутые в высокие сапоги ноги его были до колен заляпаны грязью, ворот туники весь в разводах от пота.

Выбор вестника заставил Гальбу разинуть рот. Герцог ни за что бы не послал сюда человека столь высокого ранга, если только известие, которое он доверил Лонгину, не было как раз тем, которого ждал Гальба.

Лонгин тяжело спрыгнул на землю. Его конь, разгоряченный долгой скачкой, освободившись от тяжести седока, тут же выпустил на землю струю вонючей мочи. Ноги лошади слегка подрагивали от усталости.

Вестник вскинул руку, приветствуя Гальбу.

— Хорошая весть, начальник!

У Гальбы екнуло сердце. Так и есть!

— В благодарность за верную службу и оказанные империи услуги тебе присвоен чин старшего трибуна полка петрианской кавалерии! — проговорил Лонгин достаточно громко, чтобы голос его был услышан в самых дальних уголках казармы.

По рядам солдат пробежал шепоток. Старший трибун! Подумать только! Ошеломляющая новость наверняка облетит крепость со скоростью лесного пожара. И неудивительно, ведь Гальба добился всего, о чем только может мечтать человек, и наглядное подтверждение этому — приказ, принятый не только с законным удовлетворением, но и с некоторой долей сожаления. Новый трибун изо всех сил старался не выдать своих чувств.

— Молчать! — рявкнул Гальба — просто для того, чтобы дать выход эмоциям. Его распирало от гордости. Подумать только — появиться на свет в каком-то медвежьем углу, и нате вам — трибун Римской империи! Глаза его вспыхнули. — Я недостоин такой чести.

— Мы оба с тобой знаем, что эту честь ты уже давно заслужил.

Гальба позволил себе слегка улыбнуться. В конце концов, подумал он, ложная скромность — добродетель слабых.

— Я жаждал услышать эти слова много лет, — понизив голос, проговорил он. — Ради этого случая, Лонгин, припасена у меня бутылочка отличного фалернского. Пойдем в мой дом и там разопьем ее вдвоем.

Но Лонгин вдруг замялся.

— Благодарю за радушное приглашение, — неловко пробормотал он. Было заметно, что он колеблется. — Я бы с радостью, но… Это еще не все, трибун.

— Не все? — В предвкушении новых, открывающихся перед ним ослепительных возможностей голова Гальбы слегка закружилась.

— Есть кое-какие соображения.

Гальба бросил на Лонгина озадаченный взгляд.

— Некоторые сложности.

Гальба тряхнул головой, стараясь прогнать нахлынувшие на него сомнения.

— Я двадцать лет ждал той вести, что ты сегодня привез, и хочу насладиться ею сполна, — медленно проговорил он. — Пойдем выпьем. Все остальное может подождать.

— Да, — тихо сказал Лонгин. — Я тоже считаю, что внутри будет лучше.

Посыпались отрывистые, как удары хлыстом, приказы, и солдаты бегом кинулись их выполнять. Оставшись вдвоем, старшие офицеры двинулись к дому начальника крепости. При их появлении рабы бросились открывать двери, обоих со всей возможной почтительностью освободили от тяжелых доспехов, медные ванны были до краев наполнены теплой водой, а слуги уже суетились вокруг, предлагая им чистые полотенца. Потом они перешли в гостиную, где уже было натоплено, и по римскому обычаю вытянулись на ложах. Принесли в амфоре обещанное фалернское, привезенное за тысячу миль, и со всеми предосторожностями разлили его в чаши из тончайшего зеленого стекла, по краю которых вился причудливый узор с изображением сражающихся гладиаторов. Лонгин, уставший от долгой скачки, нетерпеливо схватил свою, долил воды и жадно выпил. Новый трибун, маленькими глотками отхлебывая неразбавленное вино, с нетерпением ждал, пока его гость утолит жажду.

— Ну и какие же еще новости ты привез мне, центурион? Неужели готовится новый поход?

Вестник покачал головой, потом утер рукой влажные губы.

— Нет, это касается командования твоим кавалерийским отрядом. Боюсь, эта часть привезенного мной послания обрадует тебя меньше, трибун.

Гальба приподнялся на локте:

— А в чем дело? Я командовал отрядом кавалерии, будучи старшим центурионом, после того как старший трибун уехал, получив новое назначение. Я одержал победу. Теперь я получил звание старшего трибуна. Командование отрядом по-прежнему остается за мной, разве не так?

— Если бы все зависело от воли герцога, так и было бы. Ты сам это знаешь.

Глаза Гальбы сузились. До сих пор такой мрачный взгляд имели несчастье видеть только его враги — на поле боя. Что-то подсказывало ему, что его дурачат.

— О чем это ты толкуешь, Лонгин? Ты в моем доме и пьешь мое вино!

— Прости, я был бы рад, если бы эту весть доставил тебе кто угодно, лишь бы не я. Ты получил повышение, Гальба, а вместе с ним и деньги, и ты по праву заслужил это. Но в Риме правят политики. Да, политики и только политики. Кое-какие семьи вступили в новый союз — и вот одному офицеру понадобилось место. Префекту. Он просил дать ему полк петрианской кавалерии — видимо, соблазнившись репутацией полка. И он желает служить в этой крепости — вероятно, потому, что весть о той победе, которую ты одержал, докатилась и до Рима. Вот он и вознамерился оставить тут свой след. Вместе с тобой.

Новый трибун, не веря собственным ушам, ошеломленно потряс головой:

— Не понимаю… Ты хочешь сказать, что мне дали новый чин только ради того, чтобы отнять у меня полк, которым я командовал?! Но ведь я всю свою жизнь трудился как вол ради того, чтобы получить его!

Лонгин с сочувствием посмотрел на него:

— Прости, Гальба, к тебе лично это не имеет никакого отношения. Просто кому-то срочно понадобилось пристроить офицера, по праву рождения принадлежащего к сословию всадников. Несправедливо, я знаю.