Турция. Записки русского путешественника - Курбатов Валентин Яковлевич. Страница 15

Теперь, поставив не на один европейский, но и на русский туризм, Турция по слову, по камню, по букве начинает воскрешать и эту страницу своего прошедшего, порой пока больше вслушиваясь в размышления русского гостя, чем «просвещая» его, и тем наживая необходимый опыт.

На земле апостола Павла

Прямо с самолета мы ехали в Таре! На родину апостола Павла! Когда бы первый раз, волнение летело бы впереди. Сейчас оно отставало. Я помнил тесноту пространства у родного домашнего Павлова колодца и уже думал, как мы там поместимся без толкотни для заранее оговоренного водосвятного молебна.

Город показался теснее прежнего, провинциальнее, словно с прошлого приезда прошел не год, а, по меньшей мере, десятилетие. Особенно квартал у дома апостола. Знойная пыль белила фасады, кровли, большую каменную виноградную гроздь на площади, даже, кажется, окна и по-солдатски не обращающего на жару внимания закованного в мундир Ататюрка, вокруг которого на постаменте бился за независимость бронзовый народ. И Ататюрк, уже предвидя победный исход борьбы, следом за Бисмарком, утверждавшим, что войны выигрывают не полководцы, а учителя, тоже славил турецких наставников, которым предстояло сделать этот народ достойным свободы.

Муэдзин звал к намазу, не перекрывая шумного полдня, часто сигналящих машин, веселого пересвиста мальчишек. Царственная римская дорога из циклопических черных плит, так поразившая меня в первый раз, со всей ее трехтысячелетней нерушимой системой канализаций, водопроводов, лавок враз закипела моими спутниками из России. Скульптор уже выставлял модель памятника на горячие плиты, помнящие легкий шаг апостола, и искал ракурса поживее, чтобы малая модель памятника «подросла» до соответствия этим небесам и плитам.

Командор ордена Святого Константина, отделившись от группы, высматривал какие-то тайные, одному ему ведомые приветы в остатках колоннад и страшном шествии плит, на которых нельзя было представить праздную толпу, а разве что мерный шаг победных когорт или сжатую равнодушным легионом толпу сожженных солнцем черных от пота и пыли рабов.

Империя живет полюсами смерти и в победе, и в поражении. В ней не бывает покойных вечеров, когда человек наслаждается тишиной и слушает только свет своего сердца. В империях не цветут сирени и полевые цветы и не поют соловьи — там стоят торжественные и недвижные времена орлов и лавров. Но зато эту землю легко представить под пером пророков (она слишком на виду, чтобы не быть задетой их словом). Ее можно узнать в ветхозаветной географии книг Иезекииля и Даниила, и тени их не без основания, хотя еще и с робостью, призывают в древний Таре первые путеводители. Пророк Иона, уклоняясь от Господня поручения по вразумлению Ниневии, говорят, тоже бежал сюда: «И встал Иона, чтобы бежать в Фарсис от лица Господня». Может быть, вопреки всем библейским словарям, определяющим под именем Фарсиса так пока и не найденное местечко в Испании, турецкие путеводители вовсе не без основания торопятся отождествить его с Тарсом — библейская свобода обращения с временем и пространством не возбраняет этого. Маргарита Римшнайдер говорит, что над этим городом шутил в «Одиссее» Гомер, и напоминает, что и вся-то область Киликии, которую возглавлял Таре, долго звалась «центром мира». Ну а уж романтические тени Марка Антония и Клеопатры здесь неотлучно. Потерявший голову из-за царственной блудницы вслед за Цезарем Антоний воздвиг к ее приезду торжественную арку, сквозь которую она летит и летит на окликания гидов, по-женски бочком протискиваясь в туристическое бессмертие.

Мы же только отметим с любовью, что, верно, по этой римской дороге Савл уходил в Дамаск, чтобы встретиться с Христом, стать Павлом и переменить сердце. По ней приходил к Павлу апостол Варнава, и по ней они отправлялись в свои тягчайшие миссионерские дали, ополоснув напоследок лицо водой родного колодца и взяв этой утоляющей жажду и тоску сердца воды в дорогу.

…Я почти не узнал этого колодца. То есть он был тот же, что в прежний приезд, но уже не чернела рядом палатка из тех, какие делал родитель апостола и которые давали Павлу заработать на хлеб. Площадка переменилась. Зато явился фундамент дома и видно, что раскопки в самом разгаре и еще могут одарить чудесами. Вода успела замутиться, потому что учителя все теснились вокруг, и ведро то и дело ныряло в 38-метровую глубину, чтобы утолить всех. И как радостно вода бросилась в водосвятную чашу под сияние креста и как засверкала на солнце! Вдруг потянулись отовсюду учительские руки с образками, крестиками, кольцами, и старые камни вокруг колодца поневоле превратились в престол. Отец Виталий, волнуясь, затягивал поручи, надевал епитрахиль, готовил служебник. Мне оставалось быть «хором», что всегда беспокоит при начале службы, потому что у всякого священника свои приходские музыкальные пристрастия и каждый выбирает свой распев даже для простого «Господи, помилуй!».

Да вдобавок уверенно и тоже на свой лад подхватила распев одна учительница из Москвы. Тут уж изо всех сил надобно держать свое, чтобы не рассыпать молебна. От начального напряжения я почти ничего не видел. Но, слава Богу, батюшка услыхал наши шатания и поддержал ровной серединой — напряжение несогласованности постепенно исчезло. Можно было оглядеться. Учителя стояли смущенно строги, дети переминались от усталости, наши киргизские гиды вслушивались в порядок службы, надеясь почерпнуть что-нибудь полезное для себя. Турецкие мальчишки на велосипедах, бросив «железных коней», висели на ограде; сухие, прокопченные зноем мужчины, забывая дела, останавливались поглядеть на лицо чужой веры и ревниво сравнить со своей.

Солнце играло в воде, в «золоте» софринской чаши, на кресте, освящающем воду, радугой вспыхивало под кропильным дождем. День как будто притих на минуту и собрался над колодцем в любви и общем волнении. Ни одного чужого раздраженного взгляда, ни одной сдвинутой брови — только спокойный интерес или детское любопытство. Кажется, за миновавшее столетие такое здесь впервые. Оттого и пела вода, ликуя от самого возвращения к своему духовному назначению.

Бедная великая история и в Тарсе приручается для потребительских нужд мелеющего времени. Здешний водопад, в водах которого простудился в своем донашеэрном далеке великий Александр, выковывая характер (тоже, видите, не миновал этого бессмертного города), оккупирован ресторанчиками. Гремевший в прошлом году белой яростной лавиной, он теперь почти пересох, и величие читается лишь в диком, обдирающем взгляд, выбитом гневной водой русле. Рыбаки лепятся на камнях, изредка потаскивая на удочки упругую форель. Ящерицы с тевтонскими рыцарскими головами пугают учителей, выстреливая из-под ног, словно брызнувший камень.

А пройдешься вдоль реки повыше водопада и увидишь, что там и тут ее похищают для небольшой мельницы или прачечной, просто для уголка домашнего сада с малым садком для рыбы. Река работает и, верно, не помнит честолюбивого пловца. У нее, как у занятых делом людей, другая, не видная миру, здоровая и по-настоящему великая история. Но наглядеться некогда.

Добрые хозяева зовут в храм апостола Павла, где все уже приготовлено для освящения икон, которые мы привезли с собой, воды из Павлова колодца и земли от его дома, которую приготовили для нас они сами.

Храм за разрушением и воскрешением позабыл свое начальное назначение. Одни ворота еще помнят ставивших их крестоносцев или во всяком случае удачно притворяются, что помнят, — так тверда и уважительна к высоте традиции их рука. Крепкая романская кровь течет в них свежо и сильно. Но храм робок и не бережет не то что содержания, даже формы, скорее обозначая святилище, чем являясь им. Арки внутри безвольны и еще больше «расшатаны» неинтересным орнаментом самого любительского свойства. Алтарь резан рукой неумелой, скованной. Евангелисты в парусах деревенски просты и вконец гонят крестоносцев из воображения. Однако же служится здесь тверже, без волнения. Разогревшись молебном, вдруг вспоминаешь, что ты не дома и за дверью шеститысячелетний, основанный Сарданапалом город пророков, поэтов, полководцев, апостолов. И поневоле думаешь: нет уже ни Александра Великого, ни Марка Антония, ни Клеопатры — остались от них одни страницы учебников древнего мира. А апостол Павел в каждой литургии по всему христианскому православному и католическому миру встает перед чтением Евангелия великими вратами в Него. И он спокоен и тверд, современен и молод, словно сформулировал законы мира вчера, и те еще дымятся неостывшим огнем.