Дальняя бомбардировочная... - Голованов Александр Евгеньевич. Страница 60

Известно, что на сталинградское направление немец вынужден был «тащить» войска с Запада, где вопреки договоренности с Рузвельтом и Черчиллем об открытии второго фронта в Европе в 1942 году им, то есть вторым фронтом, образно говоря, и не пахло. Ничем не рискуя, противник мог перебрасывать с Запада к Сталинграду свежие силы.

В один из августовских дней я был вызван Сталиным с фронта, что случалось нередко. Прибыв в штаб АДД, я, как всегда, занялся накопившимися делами. Раздался телефонный звонок. Сняв трубку, я услышал голос Сталина. Поинтересовавшись, как идут дела, он сказал:

— Приведите себя в порядок, наденьте все ваши ордена и через час приезжайте.

Раздались частые гудки. И прежде случалось, что Сталин, позвонив и поздоровавшись, давал те или иные указания, после чего сразу клал трубку. Это было уже привычно. Верховный имел обыкновение без всяких предисловий сразу приступать к тому или иному вопросу. А вот указаний надеть ордена и привести себя в порядок за год совместной работы я еще ни разу не получал.

Обычно я не носил никаких знаков отличия, и пришлось потрудиться, чтобы правильно прикрепить ордена на гимнастерке, почистить ее (так как вторых комплектов не имелось) и пришить новый подворотничок.

Придя в назначенный час, я и вовсе был сбит с толку. Поскребышев направил меня в комнату, расположенную на одном этаже с Георгиевским залом. Там уже были К. Е. Ворошилов, В. М. Молотов, А. С. Щербаков [84] и еще два-три человека. [216]

Вошел Сталин, не один. Рядом с ним я увидел высокого полного человека, в котором узнал Уинстона Черчилля, и какого-то военного, оказавшегося начальником английского имперского генерального штаба Аланом Бруком. [85] Сталин представил Черчиллю присутствующих, а когда очередь дошла до меня и он назвал мою довольно длинно звучавшую должность, дав при этом соответствующую аттестацию, я почувствовал, что краснею. Черчилль очень внимательно, в упор разглядывал меня, и я читал в его взгляде некоторое изумление: как, мол, такой молодой парень может занимать столь высокую и ответственную должность? Поскольку я был самым младшим, здоровался я с Черчиллем последним. После представления Черчиллю и обмена рукопожатиями всех нас Сталин пригласил к столу.

Если не ошибаюсь, на этой встрече присутствовало человек десять, а может быть, чуть больше. Стол был небольшим, но за ним уселись все. Я оказался напротив Климента Ефремовича Ворошилова, перед тарелкой которого стояла бутылка водки со стручком красного перца. Это было, как он утверждал, его лекарство от желудка. По правую руку от Ворошилова сидел Брук, затем Черчилль, рядом с ним Сталин, далее Молотов и другие. Сталин налил Черчиллю вина и провозгласил здравицу в честь союзников. Сразу вслед за этим Ворошилов взял стоявшую перед ним бутылку, пододвинул две солидного размера рюмки, наполнил и подал одну из них Бруку со словами:

— Предлагаю выпить со мной за доблестные вооруженные силы Великобритании и Советского Союза. По нашему обычаю, такую здравицу пьют до дна, если, конечно, человек, которому предлагают, согласен с этим. — И выпил свою рюмку до дна.

Англичанину ничего не оставалось, как последовать примеру Климента Ефремовича. Он опрокинул рюмку в рот, но «перцовка», видимо, была хорошо настояна, и я с великим любопытством наблюдал, справится ли с ней англичанин, ибо по лицу его было видно, что в нем идет страшная борьба противоречивых чувств: явного стремления проглотить водку и столь же явного инстинктивного противодействия этому организма. Наконец сила воли победила, водка была выпита, но по его лицу потекли слезы. Последовавшее за этим добродушное предложение Климента Ефремовича продолжить тосты с перцовкой встретило галантный, но решительный отказ.

Тем временем я увидел в руках британского премьера бутылку армянского коньяка. Рассмотрев этикетку, он наполнил рюмку Сталина. В ответ Сталин налил тот же коньяк Черчиллю. Тосты следовали один за другим. Сталин и Черчилль пили вровень. Я уже слышал, что Черчилль способен поглощать большое количество горячительных напитков, но таких способностей за Сталиным не водилось. Что-то будет?! [217]

Почему, и сам не знаю, мною овладела тревога. За столом шла оживленная беседа, звучала русская и английская речь. Референт Павлов с такой легкостью и быстротой переводил разговор Сталина с Черчиллем, что казалось, они отлично понимают друг друга без переводчика. Я впервые увидел, что можно вести разговор на разных языках так, словно переводчика не существует.

Черчилль вытащил сигару такого размера, что подумалось, не изготавливают ли ему эти сигары на заказ. Речь Черчилля была невнятна, говорил он, словно набрав полон рот каши, однако Павлов ни разу не переспросил его, хотя беседа была весьма продолжительна.

В руках Павлова были записная книжка и карандаш: он, оказывается, одновременно стенографировал. Павлова я уже знал, так как мы перебрасывали его на самолете Асямова в Лондон. Небольшого роста, белокурый молодой человек обладал поразительным мастерством переводчика.

Тосты продолжалась. Черчилль на глазах пьянел, в поведении же Сталина ничего не менялось. Видимо, по молодости я слишком откровенно проявлял интерес к состоянию двух великих политических деятелей: одного — коммуниста, другого — капиталиста — и очень переживал, чем все это кончится…

Наконец, Сталин вопросительно взглянул на меня и пожал плечами. Я понял, что совсем неприлично проявлять столь явное любопытство, и отвернулся. Но это продолжалось недолго, и я с тем же откровенным, присущим молодости любопытством стал смотреть на них.

Судя по всему, Черчилль начал говорить что-то лишнее, так как Брук, стараясь делать это как можно незаметнее, то и дело тянул Черчилля за рукав. Сталин же, взяв инициативу в свои руки, подливал коньяк собеседнику и себе, чокался и вместе с Черчиллем осушать рюмки, продолжая непринужденно вести, как видно, весьма интересовавшую его беседу.

Встреча подошла к концу. Все встали. Распрощавшись, Черчилль покинул комнату, поддерживаемый под руки. Остальные тоже стали расходиться, а я стоял как завороженный и смотрел на Сталина. Конечно, он видел, что я все время наблюдал за ним. Подошел ко мне и добрым хорошим голосом сказал: «Не бойся, России я не пропью. А вот Черчилль будет завтра метаться, когда ему скажут, что он тут наболтал…» Немного подумав, Сталин продолжил: «Когда делаются большие государственные дела, любой напиток должен казаться тебе водой, и ты всегда будешь на высоте. Всего хорошего». — И он твердой, неторопливой походкой вышел из комнаты.

Из различных рассказов о Черчилле я знал, что у него на службе находится некое лицо по фамилии, по-моему, Томпсон, главной обязанностью которого было пить вместе с Черчиллем, когда это на него находило, ибо не всякий человек мог с ним пить. [218] В этот приезд к нам британский премьер жил на даче Сталина, имел в своем распоряжении достаточное количество армянского коньяка, после употребления порядочной дозы которого устраивал борьбу на ковре со своим партнером. Привожу это я лишь для того, чтобы подчеркнуть, как непросто было состязаться с таким человеком и все же оставить его опростоволосившимся.

Сколь велико было пристрастие британского премьера к нашим спиртным напиткам, можно судить и по тому, что посланные Сталиным через Черчилля различные подарки Рузвельту — черная икра, балык, рыба — были доставлены в целости, а вот водка и коньяк были выпиты в пути, о чем сам Черчилль и сообщил Сталину, присовокупив свои извинения…

18 августа противник силами 6-й армии при поддержке авиации после мощной артиллерийской подготовки форсировал Дон на участке Трехостровская — Акимовский, закрепился на восточном берегу и, прорвав 23 августа нашу оборону, вышел к Волге в районе поселка Ерзовка, что севернее Сталинграда. Части немецкой 4-й танковой армии, наступавшие вдоль железной дороги Котельниковский — Сталинград, к 31 августа форсировали реку Червленую, достигли района поселка Питомник и таким образом вышли на ближайшие подступы к Сталинграду. Начался второй период оборонительного сражения.