Путешествия в Мустанг и Бутан - Пессель Мишель. Страница 46

Как раз возле первых террас пришлось резко затормозить; на протяжении более трёхсот метров дорога была погребена под тоннами жёлтой глины: целый склон горы сполз в пропасть. Человек тридцать рабочих расчищали путь. Караваны лошадок топтались в скользкой грязи, а вездеход старого образца загородил уже очищенную часть.

Два часа мы наблюдали за тем, как прораб-индиец организовывал рабочих, пытаясь вытащить вездеход, по ступицы завязший в глине. Мы с удивлением наблюдали за беспомощной суматохой. Наконец, не выдержав, решили вмешаться и, расставив людей, вытолкнули машину на несколько метров. Из неё тотчас выскочил шофёр-индиец с криком, что машина сейчас свалится с откоса. «Немедленно отойдите!» Начались долгие переговоры. Караванщики тем временем обвели лошадей вокруг оползня и двинулись дальше. Лишь через час мы уговорили шофёра сесть на место и освободить нам проезд.

Как только дорога очистилась, молодой тибетец показал класс вождения, умудрившись проскочить на скорости несколько больших луж; при этом колёса «джипа» заносило за край обрыва. Рабочие радостными криками приветствовали его.

Удивительно, с каким хладнокровием и лёгкостью этот парень, родившийся в юрте среди голых степей Кхама и выросший в седле, управлял теперь машиной.

Вангдупотранг лежит на высоте всего 1500 метров над уровнем моря. С перевала мы спустились во влажную жару, а теперь катили по пустынной долине Мачу. Эта долина представляет собой странное природное явление. Она закрыта с юга густыми джунглями и окаймлена со всех сторон высоким, переполненным влагой лесом. Тем не менее выглядит она словно пустынный, иссушенный зноем остров посреди океана воды и дождей. На красной земле видна пожухшая от солнца трава. Сухой жгучий ветер прокатывается по дну этой сковороди, вздымая тучи пыли позади машины.

Когда мы взяли последний вираж, из-за склона вынырнула крепость Вангдупотранг. Внушительных размеров строение тянулось на 200 метров вдоль карниза, нависающего над местом слияния Мачу с другой рекой. Через поток был переброшен мост, который стерегли три красные башни.

Эта цитадель всегда играла важную роль в истории Бутана: она первой принимала удар захватчиков, которые двигались ратью на прежнюю столицу страны — Пунакху, лежащую в двадцати километрах выше по течению. Больше всего меня изумила изгородь из живых кактусов, защищавших подножие крепости; она не позволяла приблизиться к крутому холму, на котором возвышался сам форт.

Дорога, собственно, заканчивалась здесь, на берегу реки, а с ней обрывалась последняя нить, связывавшая нас с внешним миром; здесь был последний аванпост машинно-колёсной цивилизации. За этим мостом любые ухищрения механиков Форда были бессмысленны. Позади каменной твердыни расстояние подчинялось только человеческому шагу.

Тенсинг напомнил мне про кашаг. В цитадель вела крутая лестница. Открыв массивную дверь, я увидел широкий мощёный двор. Возле стены сидел человек в железных ножных кандалах. Он дружески улыбнулся мне. Ленивый пёс валялся на солнцепёке. Ни души.

Совершенно незамеченным ко мне подошёл молодой монашек; я спросил по-тибетски, где можно видеть тримпона. Подросток вывел меня по лестнице из крепости к маленькому домику, угнездившемуся возле входа в цитадель. Оттуда вышел человек с телосложением борца и выскобленным черепом. Вокруг шеи у него был обмотан белый шарф, а с пояса свисал меч в серебряных ножнах. Не удостоив меня даже приветственной улыбкой, он спросил, есть ли у меня кашаг. Я протянул ему грамоту с печатью.

Человек внимательно прочёл бумагу, сложил её в конверт и спросил по-тибетски, что мне угодно. Я объяснил, что хотел бы переночевать в крепости, достать провизию и нанять носильщиков для путешествия внутрь страны. Здоровяк пробормотал что-то слуге, и тот повёл меня назад в крепость. Тенсинг взялся было за багаж, но слуга в голубом шарфе поверх потрёпанного кхо напомнил, что в цитадель нельзя входить без белого церемониального шарфа. У Тенсинга его не было. Пришлось одолжить шарф; только после этого он с солдатом начал перетаскивать багаж.

Внутренний двор огибала галерея из толстых балок. Слуга подвёл меня к пожилому монаху, которому передал распоряжение заняться мной. Мы залезли по жутко крутой лестнице, отполированной голыми пятками нескольких поколений монахов, на верхнюю галерею. Сюда выходили десятки дверей. Монах ввёл нас в пустую свежепобелённую комнату.

— Здесь будете спать, — сказал он и добавил: — Общая кухня на первом этаже. О провизии вам надо договориться с ньерченом.

Каждым дзонгом, я знал, заведовали тримпон (властитель закона) и его заместитель по хозяйственной части — ньерчен, Властитель закона вершил правосудие в округе дзонга. Ньерчен занимался сбором налогов (вносимых натурой), хранением и перераспределением продуктов, собранных именем короля. Он же был главным и единственным ключником, носившим при себе ключи от королевских амбаров и громадных складов внутри крепости.

Нам сказали, что ньерчен отсутствует, так что до вечера не удастся получить никакой еды. Я уселся в пустой комнате; оба окна без стёкол были закрыты ставнями. Открыв одну створку, я стал смотреть на реку, шумевшую у подножия цитадели.

Тёплый ветер тихонько постукивал ставней. Тенсинг молча сел рядом со мной. Я чувствовал себя ребёнком, проводящим свой первый день в интернате. Вот здесь теперь будет проходить моя жизнь; странное место, населённое ещё более странными людьми, и в качестве постоянного спутника молодой тибетец…

Я всмотрелся в него внимательнее. Кто он? На кого похож? Люди раскрываются куда неохотнее, чем природа. Я ничего не знал о Тенсинге, а ведь нам предстоит делить с ним всё: и хорошее, и дурное. Как мы сладимся?

Более внимательный осмотр показал, что он не такой худой, а, напротив, прекрасно сложен и очень силён. После свадебного вечера своей сестры он успел выбрить голову перед походом, и это показалось мне добрым знаком: он, видимо, понимал, что мы пробудем в дороге достаточно долго. А я совершенно забыл, что несколько месяцев кряду не попаду к парикмахеру! Кроме того, Тенсинг всячески показывал, что хотел бы мне понравиться, и был очень аккуратен с багажом. О его честности свидетельствовало то, с каким жаром он утверждал, что его новый родственник Норбу должен вернуть мне деньги за туфли.

Что говорить, я безусловно предпочитал Тенсинга Норбу. Лицо у парня очень приятное, даже утончённое, хотя глаза были слегка налиты кровью, что придавало ему странноватый вид. Возможно, виной была болезнь. К сожалению, Тенсинг сменил свою чубу на чёрные брюки и белую потёртую рубашку, что придавало ему излишне «модерный» вид. В вещевом мешке у него были пара ботинок, сменная рубашка и старая куртка военного образца, знавшая лучшие времена.

Он запихивал в него сапоги и европейские брюки с рубашкой, взятые исключительно из уважения ко мне. Несколько дней спустя он признался, что отец долго наставлял его перед путешествием, велев служить хорошо и слушаться меня во всём. Отец добавил, что это прекрасный случай поручиться и перенять европейские манеры.

Тенсинг тоже был возбуждён первым днём пути. Он восторженно ахал при виде примуса, купленного в Калькутте, недоверчиво щупал мою одежду и ватную куртку. Его пальцы впервые касались нейлона и алюминия. Узрив аптечку, он тут же закатал штанину и показал мне рану на ноге, а после радовался как ребёнок сделанной по всем правилам медицинской повязке.

Ньерчен всё ещё не появлялся, так что приходилось ждать на голодный желудок. Я попробовал было разжечь новый примус, но выяснилось, что форсунка сломана. Попытки починить её оказались бесплодными, и мы отправились на общую кухню.

Она помещалась в глубине дзонга. Вдоль стен были очаги с решётками, на которых молодые монахи готовили себе пищу. Один, завидев нас, предложил взять его медный таз с водой и воспользоваться, когда он уйдёт, его огнём. Другие ребятишки, лет по двенадцать, принесли, куски дерева. Весть о нашем приезде быстро разнеслась по крепости (на кухне, как известно, новости циркулируют быстрее всего). Вскоре человек тридцать собрались в задымлённом помещении поглядеть на нас. Самые юные хихикали, теребя себя за нос и обсуждая при этом длину моего — он значительно превышал местные каноны. Хотя им и раньше доводилось видеть иностранцев, они украдкой щупали мою одежду, а Тенсинг терпеливо втолковывал, что я не индиец, а очень учёный человек, приехавший с далёкого-далёкого Запада. Слово «француз» ничего не говорило ни Тенсингу, ни монашкам. Решив оставить своего спутника при деле, я отправился на прогулку.