Путешествия в Мустанг и Бутан - Пессель Мишель. Страница 65

При виде нас яки стали шумно втягивать ноздрями воздух. Мы сгрудились у костра и ждали, что будет дальше.

Дальше ничего не было. Звери постояли, инспектируя нашу группу, и удалились в свой лес, ломая ветви с треском бульдозера. Мы привязали пони и уселись потеснее вокруг костра, пытаясь отогнать спускавшийся с гор холод.

Женщины нашей команды начали готовить катышки из гречневой муки с водой, которые они приминали затем до формы лепёшек и пекли на углях. Это была их единственная пища. Гречка не слывёт лакомым блюдом в Тибете и Бутане: считается, что от неё бывают рези в желудке. Но муки голода куда тяжелее резей от гречки.

Покончив с трапезой, мы собрались в палатке носильщиков. Простая холстина, натянутая на деревянных палках и открытая с двух сторон, представляла иллюзорную защиту от холода; к тому же холст не доходил до земли, и мы заткнули дырки вьюками.

Девушка запела тягучим голосом. Лица её не было видно: тьма окутала нас пеленой так, что соседа можно было только чувствовать, но не рассмотреть. Куплет за куплетом баллада разворачивалась в тиши. Это была простая и грустная история, от которой становилось теплее на сердце. Песня смолкла, и тут же надтреснутым голосом затянул что-то своё холостяк.

В тот вечер я с особой отчётливостью понял, сколь хрупки человеческие создания перед безбрежной пустотой мира. Мы могли помочь себе только пением, слабой жалобой, обращённой к мирозданию.

Никогда ещё я не чувствовал такой близости с незнакомыми мне людьми. То была уже не просто дружеская привязанность — я всем сердцем полюбил Тенсинга. Он умел подставить плечо в нужный момент, улыбнуться своей чуть-чуть беспомощной улыбкой, и всё становилось на место. Ничто так прочно не связывает, как совместно пережитые тяготы!

Я не страдал от физического одиночества и вместе с тем постепенно терял контакт со своим «я», не находил отклика на знакомые душевные порывы. Мне не доводилось знать себя таким. Какой из этих двух людей настоящий — тот, что сидел сейчас в безлюдных горах у костра, или тот, что жил в шумном городе на другом континенте?

Влажный туман и дождик основательно вымочили палатки, так что складывать их утром было сплошным мучением. Перед выходом я оглянулся: на месте ночлега не осталось ни единого следа пребывания людей. Всё вернулось в первобытное естество. Но раздумья под аккомпанемент тягучих бутанских песен оставили в душе след, который, наверное, не изгладится с годами…

Дорога превратилась в ручей, по которому низвергались потоки ледяной воды. Лес кончился только через пять часов; потянулся своеобразный сад камней, где каждый круглый голыш таил опасность для нас и лошадей.

Мы успели промокнуть до костей. Не хватало кислорода, каждый шаг требовал значительного усилия. Бутанцы считают, что на высоте из камней сочатся вредные газы, поэтому там так трудно дышать. Редкие цветы несмело пробивались сквозь мох, покрывавший сырые скалы.

Наконец вот он, перевал. Исхлёстанные ветром призрачные флаги темнеют сквозь туман. Ну как не возблагодарить богов за то, что они уберегли тебя от всех превратностей судьбы в жестоких горах! Перевал был высшей точкой, на которую я поднимался в Бутане; он оказался самым трудным не только в этом путешествии, но и вообще за все хождения в Гималаях. Точную его высоту никто не измерял.

Теперь всё должно пойти по-иному… Не тут-то было! Спуск выглядел почти отвесной кручей, обрывавшейся на 2700 метров вниз. Полутора суток едва хватило на то, чтобы дойти до восточного подножия Рутола. Нет слов для описания козьей тропы, по которой мы сползали, судорожно цепляясь за камни.

Покинув в полдень перевал, мы до шести часов вечера шагали по ступеням, вырубленным в скале. Копыта лошадей приходилось переставлять руками. Группа разделилась: передние занимались лошадиными ногами, а задние крепко держали животных за хвост. В некоторых местах куски скал грозно нависали над долиной. Если неосторожный жест вызовет их падение… Страшно подумать!

Ландшафт потерял альпийский вид и превратился в хаотическое нагромождение, опровергавшее все законы равновесия. В сумерках набрели на пустую хижину, чудом уместившуюся на выступе. Там мы провели ночь, обессилевшие и вымокшие.

Наутро надо было спускаться дальше. Только через шесть часов вошли в тропический лес, где жирная грязь, вязкая тина и тучи москитов никак не облегчили существование. Наконец послышался рокот реки, и к трём часам дня, по-прежнему под сплошным дождём, мы ступили на мост перед входом в деревеньку. Здесь впервые за долгое время встретились возделанные поля.

На полях росла кукуруза, и, несмотря на мои громкие протесты, носильщики тут же начали ломать початки. Для них кукуруза — экзотический плод: она не растёт в высокогорных долинах. Мужчины срезали также стебли и высасывали сладкий сок.

«Грабёж» продолжался до тех пор, пока звяканье колокольцев не оповестило о приближении встречного каравана. Из-за поворота показался высокий бутанец с ружьём. За ним шествовал красивый мул, покрытый ярко-оранжевым ковром с голубыми и зелёными полосами. За мулом шагал старик в дорогой одежде, сопровождаемый шестью носильщиками, согнувшимися под тяжёлым грузом.

Старик оказался властителем закона Лхунци — одиноко стоявшего дзонга, куда мы направлялись. Я тут же бросился к нему, на ходу разворачивая кашаг. Тримпон прочёл дорожную грамоту и сказал, что направляется в Паро на королевский совет, а посему, к глубочайшему его сожалению, не сможет принять меня в крепости, но оставшийся вместо него рамджам исполнит все мои желания.

Тримпон вёз королю подарки от глав окрестных племён: великолепные шкуры снежного барса и дивные вышивки — работу мастериц его далёкого округа.

Мы пожелали встречным счастливого пути и проводили караван долгим взглядом. Мне было искренне жаль старика, которому предстояло карабкаться на адский перевал. Я бы не согласился за всё золото мира ещё раз проделать этот путь.

Непогода и просчёт весёлых носильщиков заставили нас идти весь следующий день без привала. Тропа вилась над речкой километр за километром, пейзаж не менялся — покрытые лесом горы да острые камни. Временами на обочине встречались сосны неизвестного мне вида. Как только вышли к реке, дорога свернула на север. В полдень забрались на невысокий перевал, откуда открывался вид на головокружительные ущелья реки Куру; этот мощный поток, начинающийся в Тибетском нагорье, — один из немногих, которому удалось перепилить Гималаи.

Мы прошагали в тот день 15 часов, миновали, не останавливаясь, несколько деревень. Мой пони захромал, второй, помоложе, просто остановился, так что с него пришлось снять часть груза. Дорога, всё время дорога. Когда же появится дзонг? Пять дней назад мы покинули Джакар.

Уже вытягивались вечерние тени. Отчаявшись, я решил обогнать спутников в надежде достичь Лхунци.

…Белые стены показались вдали за поворотом. Крепость была построена на выступе, нависавшем над рекой. Рядом не было ни одного селения, и форт высился как часовой на тропе. Ещё полчаса я брёл в темноте, часто опускаясь для удобства на четвереньки. Да, носильщики явно не успеют войти в крепость до ночи. Но не оставаться же им на дороге: у нас не было во рту ни капли воды за весь день.

Подойдя вплотную к дзонгу, я услышал пение и воинственные крики: заканчивался праздник стрельбы из лука.

Шатаясь от усталости, я подошёл к навесу из ветвей, освещённому факелами, где в окружении слуг сидел рамджам. Около полусотни лучников исполняли воинственный танец, вздымая луки над головой.

Несколько минут спустя я уже сидел рядом с рамджамом, пил пиво из серебряного кубка, а в перерывах между глотками торопливо рассказывал ему, что мне нужно несколько человек — помочь застрявшим на тропе носильщикам. Рамджам не перебивал. Потом коротко сказал, что я могу не беспокоиться, он отдаст распоряжение и, указывая на часовню, добавил:

— Если вы не курите, можете расположиться там на ночлег. К величайшему моему удивлению, носильщики появились буквально вслед за мной. Усталость стёрла всегдашнюю их улыбку. Один за другим они подходили к дверям часовни, сбрасывали тюки и валились на пол.