Долина молчаливых призраков. Скованные льдом сердца - Кервуд Джеймс Оливер. Страница 3

Но больше всех поразил Кента инспектор Кедсти, командир Н–ского дивизиона, самого большого и необузданного на всем Севере. Волнение, которое Кент испытал при виде Кедсти, оказалось даже сильнее ожидания разрыва сердца, который, по словам хирурга, мог произойти каждую минуту. Даже на смертном одре Кент не утратил способности анализировать. Но Кедсти, едва он появился в комнате, озадачил Кента. Командир Н–ского дивизиона был человеком необычным. Шестидесяти лет, седые со стальным отливом волосы, почти бесцветные глаза, в которых долго пришлось бы искать даже проблеск милосердия или страха, и железные нервы (Кент ни разу не видел, чтобы он хоть на мгновение сорвался). Именно такой, железный, человек и нужен был, чтобы держать Н–ский дивизион в повиновении. В ведении подразделения находилась территория площадью шестьсот двадцать тысяч квадратных миль самой необжитой части Северной Америки, простирающаяся более чем на две тысячи миль к северу от семидесятой параллели; крайняя точка ее находилась на полградуса севернее Полярного круги. Иными словами, полиция должна была поддерживать порядок на территории в четырнадцать раз большей, чем штат Огайо. Кроме Кедсти, это не удавалось никому.

И все же Кедсти нервничал. Причем гораздо больше остальных. Лицо его было пепельно–серым. Кент обратил внимание, что голос, его временами срывается. Он видел, как руки инспектора сжимают подлокотники кресла, так что выступают синие жилы, которые, казалось, вот–вот лопнут. Никогда еще он не видел на лице Кедсти испарины. Дважды инспектор вытирал пот со лба. Это был уже не Минисак — «скала» — как называли его индейцы племени кри. Панцирь, до сих пор непроницаемый, как будто сполз с него. Это был уже не тот Кедсти, самый грозный сыщик на всем Севере. Он нервничал, и Кент видел, как он старается взять себя в руки.

— Вы знаете, что это значит для нашей службы, — произнес он тихим, но твердым голосом. — Это означает…

— Позор, — кивнул Кент. — Да, я понимаю. Черное пятно на белоснежном мундире Н–ского дивизиона. Но ничего не поделаешь. Я убил Джона Баркли. Человек, которого вы держите в арестантской и собираетесь повесить, невиновен. Я понимаю, не очень–то будет приятно, когда выяснится, что сержант конной полиции Его Величества — просто обыкновенный убийца, но…

— Не просто убийца, — прервал его Кедсти. — Судя по вашим словам, преступление было преднамеренным, отличалось крайней жестокостью, и ему нет никакого оправдания. Вы не действовали в состоянии аффекта. Вы мучили свою жертву. Уму непостижимо!

— И тем не менее это так, — заметил Кент.

Он наблюдал за тем, как тонкие пальцы стенографистки фиксируют каждое слово, произнесенное им для Кедсти. Солнечный луч скользнул по ее склоненной голове и заиграл в золотистых волосах. Кент перевел взгляд на О'Коннора, но в этот момент командир Н–ского дивизиона склонился над ним и, почти касаясь его лица, произнес так тихо, что остальным было его не слышно:

— Кент! Вы лжете.

— Нет, я не лгу, — возразил Кент.

Кедсти откинулся в кресле и снова вытер испарину со лба.

— Я убил Баркли, — продолжал Кент. — Я все продумал заранее. Я хотел, чтобы он помучился. А вот чего я вам не скажу, — так это почему я его убил. Но на то были свои причины.

Он видел, как дрожь пробежала но плечам девушки, записывающей эти убийственные показания.

— Значит, вы отказываетесь раскрыть мотив преступления?

— Категорически! Могу только сказать: то, что он мне сделал, заслуживало смерти.

— И вы признаетесь в этом, зная, что умираете?

Улыбка мелькнула на губах Кента. Он взглянул на О'Коннора, и на мгновение глаза того осветились воспоминанием об их былой дружбе.

— Да. Мне сказал об этом доктор Кардиган. Иначе я дал бы вам повесить того арестанта. Просто эта чертова пуля смешала мои карты, а его спасла.

Кедсти обернулся к стенографистке. В течение получаса она читала показания, потом Кент расписался на последней странице. После этого Кедсти поднялся со своего места.

— Мы закончили, джентльмены, — сказал он.

Все направились к выходу. Стенографистка первой поспешила покинуть палату, не в силах больше сносить эту пытку: каждый нерв ее был как натянутая струна. Командир Н–ского дивизиона выходил последним. Кардиган, шедший перед ним, остановился, видимо желая задержаться, но Кедсти знаком попросил его уйти. Кедсти сам закрыл дверь. На секунду их глаза встретились, и Кенту почудилось, что в глазах инспектора он видит что–то такое, чего не замечал раньше, пока тот допрашивал его. Это было как удар током, и Кедсти, видимо, заметил, как изменилось его лицо; он быстро отвернулся и закрыл дверь. То, что Кент увидел в глазах инспектора, нельзя было назвать просто ужасом от услышанного. Кент готов был поклясться, что это — страх. Кедсти боялся чего–то.

Момент был неподходящий, но Кент улыбнулся. Шок прошел. Он знал, что, действуя даже сейчас в соответствии с уголовным кодексом, Кедсти дает инструкции сержанту О'Коннору, назначенному охранять дверь его палаты. Какое дело Закону до того, что в любую минуту он может отдать концы? А Кедсти всегда придерживался буквы закона. Через закрытую дверь доносились плохо различимые голоса. Затем послышались шаги, и все стихло. После этого он услышал тяжелую походку О'Коннора. О'Коннор всегда ступал так, даже когда преследовал преступника.

Дверь бесшумно приоткрылась, и в палате появился отец Лайон, маленький миссионер. Кент ожидал его появления: священник не был знаком с уголовным кодексом и признавал только те законы, которые соединяли сердца людей на этих диких просторах. Он вернулся, сел у постели Кента, взял его руку и крепко держал так. Ладони у него были не мягкие и гладкие, как бывает у духовных пастырей, а сильные и натруженные, но в то же время добрые и нежные, как у человека, исполненного состраданием к ближнему. Он любил Кента вчера, когда тот был чист перед Богом и людьми, и продолжал любить его сегодня, когда на душе его лежало пятно, смыть которое он мог лишь ценой собственной жизни.

— Мне жаль вас, приятель, — сказал он. — Мне очень вас жаль.

Кент ощутил комок в горле, и это была не кровь, которая с самого утра постоянно выступала у него на губах. Рука его ответила на пожатие ладоней миссионера. Затем он указал на окно, за которым открывалась панорама сверкающей реки и зеленых лесов.

— Трудно расстаться со всем этим, mon pere [2], — произнес он. — Но, если не возражаете, я бы предпочел не говорить об этом. Это не страх. И стоит ли так убиваться из–за того, что жить осталось совсем немного? Оглянешься назад: ведь совсем недавно был еще ребенком, просто маленьким мальчиком.

— Время бежит быстро, даже очень быстро.

— Ведь правда, как будто только вчера… или совсем недавно?

— Да, как будто… совсем недавно.

Лицо Кента осветила озорная улыбка, которая давным–давно завоевала сердце маленького миссионера.

— Я на это так смотрю, mon pere. В жизни у нас — сколько ни живи — есть только вчера, сегодня и завтра. Поэтому все равно, когда оглядываться, в семьдесят или в тридцать шесть. Конечно, если смотреть назад, а не вперед. Как вы думаете, они теперь освободят Сэнди Мак–Триггера?

— Не сомневаюсь. Ваше заявление было воспринято как признание умирающего.

В отличие от Кента маленький миссионер явно нервничал.

— Есть кое–какие дела, сын мой… дела, которые я бы хотел обсудить с вами. Не можем ли мы поговорить о них?

— Вы говорите…

— … Прежде всего о ваших близких. Помнится, вы как–то говорили, что у вас никого не осталось. Но ведь, наверное, кто–то все же есть еще где–нибудь?

Кент покачал головой.

— Нет, никого нету. Последние десять лет эти леса были мне отцом, матерью и домом.

— Тогда, может быть, какие–то дела, которые вы хотели бы препоручить кому–то… Может быть, мне?

Лицо Кента прояснилось, и на мгновение в глазах его заиграли веселые огоньки.

— Забавно, — хохотнул он. — Раз уж вы заговорили об этом, mon pere, самое время подумать о завещании. Я купил здесь несколько клочков земли. Сейчас, когда дорога от Эдмонтона доходит почти до нас, цена на них подскочила с восьмисот долларов — столько я за них уплатил — почти до десяти тысяч. Продайте их, а деньги употребите на ваше дело. Сколько возможно, потратьте на индейцев. Они всегда были мне как добрые братья. И давайте обойдемся без бумаг и подписей.

вернуться

2

Отец мой (фр.).