С Бобом и Джерри тропой инков - Романов Петр Валентинович. Страница 69

Но больше всего я запомнил обед, который сварил из последних остатков наших продуктов Боб — ставшую уже традиционной гороховую похлебку с тушенкой. Еще несколько дней назад изрядно поднадоевшая, теперь та же тушенка казалась самым вкусным, что я ел когда-либо в жизни. Собрав со дна котелка остатки кушанья и облизав ложку, я тут же откинулся назад и уснул.

И проспал часов двенадцать.

Весь следующий день был посвящен сборам и проводам. Я прошелся по всей деревне и попрощался с каждым из жителей, что особого труда не составило — их было всего-то около тридцати.

Затем я долго прощался с Черным Кабаном, предварительно вручив ему изрядную порцию когтя. Я искренне хотел, чтобы он старику помог. Прощание с вождем затянулось надолго. На него вдруг напало любопытство, и он стал меня расспрашивать о моем доме, семье и вообще о России. Некоторые из вопросов оказались неожиданными: например, его заинтересовало, чем обычный русский человек отличается от индейца, скажем от него самого. Сначала я хотел отшутиться, но потом, когда задумался, то оказалось, что в общем-то — ничем.

То есть формально и внешних, и внутренних различий, разумеется, хватало, но в главном мы оказались схожи. Тот же фатализм, та же неопределенная набожность. Если разбираться всерьез, то четко обозначить, во что же на самом деле он верит, не сможет ни вождь, ни наш премьер. И у нашего простого гражданина, и у индейцев те же суеверия на бытовом уровне, та же способность выживать, казалось бы, в нечеловеческих условиях. Наконец, та же странная смесь любви к воле и слепая вера в благодетеля. И не суть, как он называется — вождь с костью в носу или премьер в костюме от Версаче.

Вождь все мои рассуждения выслушал не без удовлетворения и снова удивил меня своей житейской мудростью:

— Человек — везде человек. — И задумчиво почесал спину.

Прощание с Мартой, наоборот, вышло сугубо деловым. Она, конечно, пожелала мне счастливого пути, но в основном озадачила кучей поручений, которые я должен был передать доктору Мигелю. Пако ехал до Икитоса со мной, поэтому в принципе она могла бы просто написать записку, однако полагала, что я буду убедительнее записки.

Чоони бросилась мне на шею и просто разревелась. То ли от огорчения, что я уезжаю, то ли от счастья, что я не забираю с собой Боба. Кажется, она до последнего момента не верила в то, что Боб остается с ней.

Отдельно я хотел попрощаться с нашими проводниками, но они ушли, не дождавшись моего пробуждения.

Самым тяжелым вышло, разумеется, прощание с Бобом. Мы долго сидели вдвоем и, несмотря на свою недавнюю свадьбу, счастья индеец не излучал. Вольный Боб чувствовал себя теперь узником, на которого надели цепь, да еще приковали к ней железное ядро. Хотя мы и прощались, скорее всего, навсегда, до него это долго не доходило. То, забывая о том, что я почти сразу же после приезда в Лиму улетаю в Москву, он просил меня встретиться с братом и проследить за тем, чтобы тот выслал деньги на покупку дома в Икитосе. То просил организовать каким-нибудь образом переброску в Икитос «тойоты», хотя и на это у меня уже не оставалось времени. Самое большее, что я мог обещать, это быстро продать машину за относительно небольшие деньги и переслать их в Икитос Мигелю.

Сам факт, что через неделю я уже буду в самолете на пути в Москву, он воспринимать отказывался. Не говоря уже о том, что почти все его мысли крутились вокруг того, как он сбежит с Чоони в город. После всех обещаний, данных вождю, да учитывая присмотр за новобрачными, который тот наверняка установил, в ближайшее время это было маловероятно, но Боб не желал смириться с этим. Мысленно он уже покупал дом в Икитосе, искал и находил там работу, устраивал Чоони в ресторанчик к Кате или санитаркой в больницу к Мигелю.

Словом, он был уже на другом этапе своей жизни, а железная цепь держала его здесь, в сельве. Это вносило в обычно крайне упорядоченное сознание Боба страшную сумятицу.

Приходилось покидать друга в нелегком положении. Это и мне не прибавляло настроения, хотя отъезду я, конечно, радовался. Тем более что поставленную задачу удалось осуществить полностью.

В последние минуты прощания Боб все-таки собрался и выглядел почти как всегда. Естественно, я пожелал ему удачи.

Не менее трогательной оказалась сцена прощания племени с рыжим терьером. У мальчишек, которые когда-то мечтали его поджарить до хрустящей корочки, на глаза навернулись слезы. Прослезилась и Марта.

В отличие от терьера, я такой чести не удостоился. Обнял Джерри на прощание и Боб. Правда, последние слова перед разлукой вышли по-солдатски строгими и скупыми: «Служи хозяину как положено». По всем правилам Джерри должен был бы поднести к козырьку лапу, но поскольку формой так и не обзавелся, то, выслушав наставление Боба, тут же отбежал к соседнему кусту и отсалютовал индейцу как умел.

Отдельно, но не менее тепло мы с Джерри попрощались и с попугаем, который не забыл напомнить нам, какой он «хо-о-роший». Джерри, в свою очередь, по-дружески ткнул его носом в крыло и весело фыркнул.

Вообще пес, предчувствуя наш отъезд, находился в каком-то особо приподнятом настроении. Видимо, ему вспомнился его любимый московский диван: не все же валяться то на песке, то на камнях, то биться за место под солнцем с амазонскими муравьями. Да и крысы уже поднадоели, домашняя похлебка всяко лучше.

В Икитосе ждали новые прощания. Я передал молодому доктору Мигелю все просьбы Марты, рассказал ему о счастливой (несчастной) судьбе Боба и предупредил его о банковских переводах от меня — за «тойоту» и от Мануэля — деньги на дом. Попросил доктора, а заодно и Катю о том, чтобы они помогли молодоженам, если им все же удастся сбежать в Икитос, и в ответ получил все необходимые заверения.

В местном аэропорту, кроме Кати, меня и английского джентльмена никто не провожал, но тех слез, что, в отличие от Марты, пролила на мою грудь соотечественница, занесенная судьбой черт знает куда, хватило бы на всех пассажиров нашего рейса.

Было нечто фантасмагорическое в том, что последним, кого я увидел из иллюминатора самолета, следующего по маршруту Икитос — Лима, оказалась одинокая русская женщина, которая, как истинно православная, трижды перекрестила наш лайнер.

Продав «тойоту» и забежав в банк, чтобы перевести деньги в Икитос, еще до касс «Аэрофлота» я помчался со своей драгоценной корой к падре Иосифу в надежде, что он развеет последние сомнения, которые все-таки жили в моем сердце.

Старик меня принял, хотя, как меня предупредили, плохо себя чувствовал, что, впрочем, понятно, когда человеку за восемьдесят. Я молча выложил перед монахом свое богатство.

— Неужели все-таки добрались? — с изумлением спросил он.

— Да, — ответил я не без гордости, — но последнее слово за вами. Это действительно Uncaria tomentosa или все мои мучения были тщетными?

Старик напялил на нос огромные очки, внимательно рассмотрел кору и листья, которые я специально для него притащил из сельвы, и утвердительно кивнул:

— Не сомневайтесь, это действительно она. — А потом добавил: — И не сердитесь, что не дал вам своих провожатых. Знаете, из вашей страны приезжает довольно много проходимцев. Рад, что вы не из их числа.

Ну поляк, что с дедушки возьмешь?

Уже в Москве таможенники долго рассматривали мешок с древесиной и весло, которым я греб по Амазонке. И то и другое вызвало неподдельное удивление.

— Это все зачем? — спросил один из таможенников, поковырявшись в коре и покрутив перед носом странное, уже отполированное моими руками весло.

— Как зачем? — серьезно ответил я. — С меня будут лепить новую девушку с веслом. А это Uncaria tomentosa — успешно лечит от смерти.

Таможенники ухмыльнулись и пропустили меня без дальнейшего досмотра.

А зря. В соседней сумке лежал серебряный тумик, который я выкупил у родни Боба. Здесь шуточками я бы, наверное, не отделался.