Штурман дальнего плавания - Клименченко Юрий Дмитриевич. Страница 37

«Слезами горю не поможешь», — подумал я и решительно двинулся к сходне.

При тусклом свете храпового фонаря было трудно разобрать, кто стоит на вахте.

Неуверенно поднялся я на полуют. У трапа стоял Дубинин, а рядом с ним — это превзошло самые худшие мои ожидания — старпом.

— Здравствуй, Микешин! А я-то думал, что ты на вахте, — с усмешкой приветствовал меня старпом.

— Я, Василий Васильевич…

— Ты думал, что за тебя бушлат вахту отстоит? Так, что ли?

Я понял, что ему все известно. Это был полный провал.

— Так-то ты начинаешь свою морскую службу, Микешин! Вахтенный покинул судно! Таких позорных случаев за мою долголетнюю службу еще не бывало, — голос старпома дрожал от возмущения.

Я молча стоял перед ним, не зная, что мне говорить.

— Можешь идти. Завтра разберемся.

Подавленный, я поплелся в кубрик. У входа меня ожидал расстроенный Милейковский.

— Что же ты меня так подвел? А? — накинулся я на него.

— Не мог, Гошка. Никак не мог. Байдарку еще с вечера увели под корму. А тут эта проверка началась. Суматоха…

— Эх ты… шляпа! — зло сказал я и спустился в кубрик.

Там было тихо и темно. Практиканты давно спали. Горела только одна лампа, прикрытая куском картона. Роман сидел на койке и, видимо, поджидал меня.

— Плохо дело, Игорь. Все открылось. Сегодня была проверка. Проверял старпом, не нашел тебя, сердился, а главное — возмущался бушлатом. «Кого обманывает?» — кричал…

— Знаю, — буркнул я и принялся раздеваться.

— Что же ты теперь думаешь делать, Гошка? Скандал ведь получается. Могут списать.

— Не спишут. Пустяковый проступок.

— В том-то и дело, что не пустяковый, а очень серьезный. Устав ведь ты знаешь?

— «Устав, устав!..» Спать хочу. Утро вечера мудренее, — повернулся я к переборке, заворачиваясь в одеяло.

Но заснуть, конечно, не мог. Понимал, что судьба моя на волоске. Оставалась одна надежда на то, что капитан ограничится выговором. На душе у меня скребли кошки.

Утром после общего построения к подъему флага обычной команды «разойтись» не последовало. Все стояли в ожидании чего-то неприятного.

Мне делалось то жарко, то холодно. Я чувствовал, что строй задержали неспроста и что это связано со вчерашней проверкой. Перед нами появился старпом с листком бумаги в руках. Вид его не предвещал ничего хорошего. Лицо, всегда веселое и улыбающееся, сейчас было строгим, брови сердито нахмурены.

— Товарищи практиканты! Объявляю вам приказ капитана, — начал он: — «1930 год, августа месяца, третьего дня. Борт учебного судна «Товарищ». Вчера по моему приказанию была проведена проверка вахты и несения службы на вверенном мне учебном судне «Товарищ». При проверке в 21.00 на месте не оказалось практиканта Микешина И., который самовольно покинул судно и ушел на берег, вернувшись лишь в 0.45 четвертого числа. Такое грубое нарушение устава считаю недопустимым и недостойным советского моряка и будущего командира. Самовольное оставление судна в вахтенное время является одним из самых тяжелых преступлений на флоте, а потому приказываю… — Строй замер. Старпом откинул голову, обвел всех строгими глазами и продолжал: — …а поэтому приказываю: практиканта второго курса судоводительского отделения Ленинградского морского техникума Микешина И. по приходе судна в порт Батум — списать, выдав ему положенное довольствие и железнодорожный билет до места учебы. Предупреждаю всех практикантов, что при повторении подобных поступков виновные будут так же строго наказаны. Старшему помощнику капитана еще раз провести разъяснительную беседу с практикантами о несении службы на корабле и о морском долге. Капитан учебного судна «Товарищ» Муров».

— Разойдись!

Строй не шевелился. Набравшись смелости, я выступил вперед и прерывающимся от волнения голосом начал:

— Василий Васильевич!.. Я хотел бы…

— Микешин, встаньте в строй! Приказы капитана не обсуждаются. Разойдись!

Шеренга поломалась. Вокруг все зашумели. Ко мне подбежало несколько сочувствующих товарищей. Но мне не хотелось ни слушать, ни отвечать им. Случилось что-то непоправимое, ужасное. Я бегом сбежал по трапу в кубрик и бросился на койку.

Вопрос был решен — меня списывают с «Товарища». Я только что говорил со старпомом, и он сказал, что это окончательно. Что же мне делать? Какой позор! Списанный с учебного судна автоматически отчисляется и из техникума. Как явлюсь я к матери? Что буду делать дальше? Из-за такого пустяка, как уход с вахты! Ведь не один же я был на вахте. Вторая вахта состояла из пятидесяти человек. Все были на судне. Что из того, что один человек отсутствовал? Ну виноват, конечно. Нарушение устава. Непорядок. Наложили бы взыскание, оставили бы без берега, дали бы выговор в приказе… А то сразу же списать. Жестоко и несправедливо! Я уверен, что, если бы парусником командовал Бармин, он не допустил бы этого. Просить капитана бесполезно. Он уже подписал приказ. Что же делать?..

Такие мысли не давали мне покоя, когда я мрачно прохаживался по палубе.

Завтра «Товарищ» уходит в Батум, там меня должны списать. Что теперь про меня подумает Женя? Исключен из техникума!..

Кто-то шел навстречу мне в умывалку. В темноте я узнал Романа, и вдруг блестящая мысль осенила меня. Ромка — член бюро. Там есть наши ленинградцы. Они помогут. Комсомольская организация будет ходатайствовать перед капитаном об оставлении меня на судне. Сегодня же напишу заявление. Ведь все-таки я держу первенство по прыжкам, считаюсь хорошим такелажником, хорошо работаю на постановке парусов. Должны защитить!.. Я подождал, пока Роман выйдет из умывалки, и окликнул его:

— Роман!

— Гошка, ты? Ну, как дела? — участливо спросил он.

— Неважно, Роман. Списывают окончательно.

— Эх, Гошка, Гошка, как это плохо получилось! Зачем тебе это нужно было делать?

— Ладно. Мораль читать сейчас не стоит. Помогать надо, вот что.

— Помогать? Чем же?

— Я вот что придумал, Роман. Ты — член бюро. Завтра я подам заявление с просьбой ходатайствовать за меня перед капитаном. Ты поговори с ребятами. Подготовь общественное мнение…

Роман молчал.

— Так ладно? — спросил я, нетерпеливо ожидая его согласия.

— Нет, Игорь. Не могу.

— Не можешь?! — выдохнул я.

— Не могу подготовить общественное мнение, когда сам не чувствую твоей правоты. Не могу защищать тебя — комсомольская совесть не позволяет. Мне очень жаль тебя, Игорь, я сделал бы все, чтобы тебя оставили, но не могу. Мне кажется, что ты совершил серьезный проступок…

Роман говорил очень тихо. Голос его дрожал. Я был поражен и возмущен. Вот это друг! Друг, с которым я делился всем! Нет настоящей дружбы на свете!

— Оставь свою жалость при себе. Если ты не можешь, то другие смогут. Ребята меня знают и любят. Обойдется и без твоей помощи.

Я круто повернулся и пошел в кубрик.

— Игорь, подожди…

Но я прибавил шаг. Через час у меня было написано заявление, которое я передал Пантелееву. Он обещал поставить этот вопрос на бюро до прихода судна в Батум. Я повеселел. Вероятно, все обойдется!..

«Товарищ» под одними нижними марселями и передними парусами, сильно накренившись, шел в Батум. Дул попутный штормовой зюйд-вестовый ветер.

Серое небо, дождь, шквалы. Волны плескали в борт, и вода, попадая на палубу, делала ее скользкой.

Вахтенные, одетые в непромокаемые робы, тщетно пытались укрыться от воды, но нужно было всем находиться на палубе. Каждую минуту могла последовать команда уменьшить паруса.

Темнота… Только иногда вскидывались белые фосфоресцирующие гребни, разбивались о ванты и зажигались мириадами светлячков. Зловеще, на разные голоса свистел ветер в снастях. По всему судну горели керосиновые фонари, потому что динамо-машина вышла из строя. «Товарищ» сразу стал похож на старинный парусный корабль.

Комсомольцы собрались в маленькой столовой. С подволока свешивался фонарь «летучая мышь». Он раскачивался в такт качке. Пляшущий язычок пламени то делался коротким, то удлинялся и начинал коптить. Неровные блики ложились на лица собравшихся и делали их какими-то темными и мрачными, непохожими на обычные.