Книга нечестивых дел - Ньюмарк Элль. Страница 39

Франческа явно оказалась в монастыре только потому, что не было иного выхода. У девушек три пути в жизни: замужество, монастырь или панель. Если нет приданого, о замужестве можно забыть, и в этом случае, против собственной воли, приходится посвящать себя служению Богу или дьяволу. Я видел, с какой жадностью она рассматривает толпу, и недоумевал, как ей удается выносить безмолвное черно-белое существование за высокими каменными стенами монастыря? Мне не приходилось бывать в монастыре, но я представлял одинокие ночи в келье и скучные дни на коленях за молитвами или чтением из требника.

Чтением.

План попросить ее прочитать мой «список покупок» пришел мне в голову вполне оформленным. Труднее было набраться храбрости и подойти к Франческе. Но тут вернулось сознание обитателя улицы, учившее хватать репу и давать стрекача. Ноги понесли меня к ней без участия головы. К моему удивлению, Франческа улыбнулась и проговорила:

— Парень с дыней. Подошел похвалить мои ноздри?

Черт! Она помнила, что я тогда сказал.

— Я был в тот день не в себе.

Франческа изогнула бровь.

— Думаешь, мне в первый раз попадается косноязычный парень?

— М-м-м…

— Ничего. Это было очень мило.

— Знаешь… я работаю на кухне, мне дали список того, что надо купить, но у меня трудности с чтением. — Я протянул ей пергамент, но, кажется, ни о чем не попросил. Помню только свежесть ее дыхания, веющего ароматом зеленого яблока, и свое потрясение, когда встретился с ней взглядом, магнетическое притяжение, потянувшее меня к ней. Помню веер ее ресниц, когда она опустила глаза к пергаменту, прозрачность бледно-розовых, с чистыми белыми ободками ногтей, когда она водила пальцем по листу, и, конечно, ее манящий аромат. Я уловил запах мыла и выпеченного хлеба, а еще — цветочного мускуса, таинственный и возбуждающий. Ее аромат воплощал в себе все мои мечты.

Франческа читала не так хорошо, как переписчик. Долго тянула: «ка-ка-о» и «ко-фе», затем беззаботно повела плечом и улыбнулась:

— Извини, я не знаю, что это значит.

— Все нормально. — Я подошел немного ближе.

— Белена — это для чая, но, на мой вкус, горьковата. — Следующее слово Франческа прочитала легко: — Валериана. — И усмехнулась.

— Что смешного в валериане?

— В валериане — ничего, но… — Она покосилась в сторону матери-настоятельницы и закатила глаза.

— Не понимаю.

— Валериана — что-то вроде слабого вина. Мать-игуменья, чтобы успокоить себя, целый день прикладывается к ней в буфетной. От этого она становится забывчивой и к вечеру не помнит, что вызвало ее возмущение. Валериана стоит недешево, но никто не в обиде: благодаря ей с матерью-игуменьей легче живется.

Слова «хризантема» и «женьшень» оказалось произнести нелегко, и это дало мне повод придвинуться еще ближе и, придерживая пергамент за край, сделать вид, будто я тоже пытаюсь разобрать слова. Я расчетливо двигал рукой так, чтобы наши пальцы встретились, и, к моему удивлению, она не отстранилась. Мгновение я тешил себя мыслью, что Франческе это приятно, но, украдкой скосив глаза и посмотрев на ее лицо, понял: она даже не заметила прикосновения. Девушка сосредоточенно прищурилась и прочитала вслух:

— Амарант. — И тут же поправилась: — Нет, не может быть. А если «аманита»? М-м-м… — Она постучала себя пальцем по подбородку.

— Что-то не так?

— Мне кажется, здесь ошибка. Амарант — злак, но не произрастает с тех пор как… забыла; в общем, давно. А аманита — ядовитый гриб. Его тебя тоже явно не посылали покупать.

— М-м-м… — в свою очередь постучал я себя по подбородку.

Франческа прочитала последнее слово и покачала головой.

— Очень странно. Слово выглядит как «опиум». Но никто бы не стал включать опиум в список гастрономических покупок. — Франческа придвинулась ко мне, прекрасные глаза сверкнули озорством. От ее аромата у меня закружилась голова. — Ты когда-нибудь его пробовал?

Она стояла так близко, с таким заговорщическим видом и так меня пьянила, что я начал краснеть.

— Да нет вроде бы. Я хочу сказать, это просто для супа.

— Для супа? — Она сделала шаг назад и холодно на меня посмотрела. — Ты надо мной смеешься?

— Нет! Ни в коем случае! — Боже, что я наделал?

Над толпой, перекрывая шум, взвился голос матери-игуменьи:

— Ты столько просишь за чесночные оливки? Сошел с ума! Ты уже обворовал меня на засоленных в масле! — Она повернулась к Франческе. — Можешь себе представить, этот человек — вор! — В своем гневе настоятельница меня не заметила.

Когда старая монахиня отвернулась, я сказал:

— Про суп я просто пошутил. — Я не собирался вдаваться в долгие объяснения, каким образом старший повар управляет людьми при помощи еды. — Над тобой я никогда бы не стал смеяться.

— М-м-м… — Франческа помолчала и продолжила: — Ты странный, знаешь об этом?

— Ну, я…

— Ничего. — Она отдала мне пергамент. — Мне нравятся странности. — Оглянулась на старую монахиню и добавила: — Мать-игуменья говорит, будто я тоже странная, но это потому, что я не хочу быть такой, как она. — Девушка сделала жест в сторону пышущей здоровьем настоятельницы, которая продолжала спорить с вконец замученным торговцем оливками. — Она знает, как выторговать самые лучшие цены, и велит мне слушать и учиться. Но какое мне дело до цен на оливки, когда вокруг столько интересного? Взгляни на этот великолепный город. Ты бродишь по нему в одиночку?

— Да.

— Как интересно!

Я решил не упоминать, что рыться в отбросах в поисках пропитания и спать у чьих-то дверей не слишком занимательно.

— Ты счастливый. — Франческа обвела рынок рукой, и ее лицо оживилось. — Посмотри на тот красный тюрбан! Ты когда-нибудь видел такой насыщенный цвет? А вон чернокожий с синими бусами на шее. Разве не красиво? Настоятельница говорит, что он из места, которое называется «Африка». Одно название чего стоит — А-фри-ка. — Она закрыла глаза, и ее похожие на слезинки ноздри затрепетали. Чувствуешь? Это запах жизни. От него мне хочется кричать и петь. Если бы я была мальчишкой, то нанялась бы на корабль и объездила весь мир.

Я решил, что никогда не встречал человека, менее подходившего на роль монахини.

— А как ты попала в монастырь?

Франческа откинула вуаль, словно копну пышных волос, и я, ощутив в этом жесте холодность, испугался, что обидел ее.

— А ты на кухню?

— Извини, — проговорил я. — Мне просто интересно…

— Мы принимаем то, что нам дается. — Ее рука теребила шнур на талии. — Родители давно умерли. Знаешь, как это бывает: либо в монахини, либо в куртизанки. Но хорошей куртизанке требуется покровитель. Я не знала никого, кто мог бы меня наставлять, а девушке одной на улице плохо. В монастыре я по крайней мере могу подцепить епископа, а может, даже кардинала. Эй, что с тобой? Ну-ка закрой рот!

В этот момент голос матери-настоятельницы взмыл на самые пронзительные высоты, и я был доволен полученной передышкой. Франческа до странности небрежно рассуждала о том, что могла бы стать куртизанкой. Или только хотела показаться умудренной жизненным опытом? Несомненно, моя любимая, с ее непорочным лицом, имела достаточно здравомыслия, чтобы отказаться от проституции. А как же иначе?

Дородная монахиня тем временем кричала во весь голос:

— Как ты смеешь обворовывать женщину духовного звания?

Уставший от ее воплей торговец оливками предложил:

— Послушайте, сестра, шли бы вы куда-нибудь еще. Возможно, другой продавец отнесется к вам с большим почтением.

К тому времени, когда мать-настоятельница заговорила более вежливым тоном, я собрался с духом и сумел ответить:

— Ты сделала правильный выбор.

Франческа пожала плечами.

— Поживем — увидим.

Я не сомневался, что она нарочно преувеличивала свою беззаботность, и осторожно спросил:

— А если бы ты встретила мужчину, который бы не потребовал приданого? Ты бы ушла из монастыря и вышла за него замуж?

— Что это за мужчина, которому не нужно приданого? Я не желаю торговать рыбой, — рассмеялась она. — Ты в самом деле очень странный. Для кого ты покупаешь продукты? Ты ученик?