Одиссея мичмана Д... - Черкашин Николай Андреевич. Страница 19

РУКОЮ ОЧЕВИДЦА. «Монтажом мартеновского цеха в Бхилаи руководил крупный советский специалист, человек большой инженерной культуры, Павел Платонович Домерщиков. Природный такт, мягкость, доброта, которые так ценят индийцы, и вместе с тем настойчивость сделали Домерщикова авторитетом среди индийских монтажников. Если Павел Платонович говорил, что нужен еще один компрессор, или требовал увеличения числа монтажников, то фирма стремилась это сделать, даже если ей не хотелось идти на дополнительные расходы…

Врачи запретили Домерщикову дальнейшее пребывание в жарком климате, и в мае 1959 года сдружившиеся с ним монтажники тепло проводили его на Родину».

Вроде бы и недавно на дворе был год 1960-й, но ведь четверть века уже прошло! Жив ли этот человек, если еще в пятьдесят девятом году у него были нелады со здоровьем? На этот вопрос я получил ответ почти мгновенно. Под журналом лежал конверт со штампом Центрального адресного бюро. Вытряхиваю листочек бланка и глазам не верю: «Гр. Домерщиков Павел Платонович, 1910 года рождения, проживает в Москве, по Ленинградскому проспекту, дом №, кв…»

Дверь открыл пожилой интеллигентный человек – Павел Платонович Домерщиков. С первых же минут нашего разговора я убедился, что автор очерка не погрешил против истины, найдя в нем «природный такт, мягкость, доброту».

– Да, Михаил Михайлович Домерщиков был братом моего отца, Платона Михайловича Домерщикова, а следовательно, моим родным дядей. Я его очень хорошо помню…

Тут я не выдержал и перебил:

– У вас какие-нибудь фотоснимки его остались?

– Сохранились всего две фотокарточки, на которых дядя Миша снят в Австралии. Сейчас я вам их покажу.

Павел Платонович зажег настольную лампу явно индийского происхождения: вырезанный из красного дерева слон держал на спине ножку абажура. Слоны – это к счастью…

В круг света легли две небольшие карточки.

СТАРАЯ ФОТОГРАФИЯ. Хижина-развалюха, сколоченная из случайных досок, палок, ящиков. В проеме распахнутой двери видны колченогие топчаны, застланные каким-то тряпьем. На наружной стене, обитой не то картоном, не то фанерой, выведена от руки английская надпись «Siberia» – «Сибирь». Надо понимать, в шутку, как название «виллы». Перед «виллой „Сибирь“ чудовищный гибрид шезлонга и качалки, сбитый из деревянной рухляди. В нем устроился с газетой в руках молодой человек в черных флотских брюках и белой форменной сорочке со стоячим воротничком, при офицерском галстуке, завязанном бантом. Это бывший мичман Домерщиков. Рядом с ним забулдыжного вида сосед по „вилле“ листает в продавленном кресле журнал со словом „Рулетка“ на обложке. Ни дать ни взять – декорация к спектаклю „На дне“.

На втором снимке беглый мичман восседает в драном кресле среди экзотической зелени. Он все в том же «размундированном» виде. Ботинки стоптаны, но пробор разобран. Лицо печально-сосредоточенное. О чем он думает: об оставленном корабле? о покинутой Родине? об эмигрантском будущем?

Лицо его снято достаточно крупно, и я без труда узнаю в нем человека в английской форме. Теперь хорошо видно, что ошибки, к сожалению, нет. Зачем он надел этот френч? От безысходности?

Неужели он и в самом деле завербовался в Австралии на службу к англичанам?

Я ничего не говорю Павлу Платоновичу о том, третьем, снимке из «австралийского периода» жизни его дяди. Я не хочу огорчать его версией Палёнова…

– Не рассказывал ли вам Михаил Михайлович, как и почему он оказался в Австралии?

– О своей жизни он распространялся мало. По семейным преданиям, у него вышел в Маниле конфликт с начальством. Кажется, с адмиралом. И он уехал в Австралию. Не исключена возможность, что тут была замешана и красивая женщина…

– А как сложилась его судьба потом, после революции?

– Он остался в Петрограде вместе с женой-англичанкой. Ее звали Колди. Фамилию не помню. Жили они в Графском переулке. И у них родился сын. Колди хотела назвать его Ральфом. Но дядя настоял на русском имени, и мальчика нарекли Петром. Впрочем, для матери он был Питером. А потом и все его стали звать «Питер, Питер…».

В первые послереволюционные годы семье Домерщиковых пришлось туго. Семья бедствовала. Дядя искал работу, но безуспешно. Ремесел он не знал, а на сколь-нибудь ответственные посты его, бывшего офицера, сами понимаете, не брали… Но однажды в Адмиралтейском скверике он встречает, представьте себе, своего бывшего вестового, которого он спас при взрыве «Пересвета». Матроса сильно обожгло, он был беспомощен, и дядя сам привязал его к пробковому матрацу, вытолкнул за борт. Этот же матрос пережил с ним и гибель «Португалии». Так вот, к тому времени, а было это, наверное, вскоре после гражданской войны, вестовой стал в Морском ведомстве большим человеком и в благодарность за спасение помог Михаилу Михайловичу найти место, но не в военном флоте, а в торговом. Кажется, сначала он работал в центральном аппарате Главвода, потом его назначили капитаном парохода, который ходил из Ленинграда в Гавр и Лондон…

– Название парохода не помните?

– Нет, к сожалению… Плавал он на нем до года двадцать шестого или двадцать седьмого. Потом был неожиданно арестован. Почему – не знаю. Сам он об этом мне не говорил. Но, думаю, не обошлось без доноса. В том, что дядя был человек честный, сомнений у меня нет. Во всяком случае, невиновность его потом доказали, и дядю реабилитировали – заметьте! – в тридцать седьмом году. Он вернулся из Сибири и какое-то время жил у нас в Москве. Мы отговаривали его возвращаться в Ленинград. Мало ли что… Но жизнь свою он без Ленинграда не представлял. Вернулся-таки…

Колди забрала Питера и навсегда уехала в Англию. Михаил Михайлович так больше никогда и не видел сына. Переживал он это глубоко, но молча, по-мужски пряча чувства.

Где-то под Новосибирском он познакомился с подругой по несчастью, бывшей аристократкой-петербурженкой, женщиной красивой и энергичной, – Екатериной Николаевной Карташовой. Первый муж ее был драгунским офицером, в чем-то провинился перед советской властью, и черная тень его судьбы задела и Екатерину Николаевну. Короче, они встретились на берегах не то Лены, не то Енисея и поженились.

В Ленинграде дядя снова оказался без работы. Офицерское прошлое вкупе со справкой об освобождении было не самой лучшей рекомендацией в тогдашних отделах кадров. И вот тут-то, в отчаянном своем положении, он встречает знакомого моряка, тоже бывшего своего матроса – везло ему на такие встречи! – который возглавляет могущественную и авторитетную организацию – ЭПРОН, Экспедицию подводных работ особого назначения. Крылов, так звали этого бывшего матроса, берет Домерщикова к себе чуть ли не главным штурманом ЭПРОНа. Да, кажется, его так и называли – флагманский штурман ЭПРОНа. И в этой должности дядя пребывает до самой своей смерти. Умер он в сорок втором, в ленинградскую блокаду, от голода.

– А где он похоронен?

– Неизвестно. Скорее всего, где-нибудь в братской могиле. Вряд ли у Екатерины Николаевны хватило сил довезти его до кладбища. Сама она пережила блокаду, работала долгие годы воспитательницей в детском саду и умерла не так давно, лет пять-шесть назад… Вы знаете, более подробно о Михаиле Михайловиче и Екатерине Николаевне вам может рассказать его племянница Наталья Николаевна Катериненко. Она живет в Ленинграде. Возможно, у нее остались какие-либо фотографии, документы. Запишите ее телефон и адрес…

Я уходил от Павла Платоновича потрясенный открывшейся мне судьбой. Я почти не сомневался, что обвинения венского юриста не имеют к Домерщикову никакого отношения. Тут либо заведомая ложь, тонкая инсинуация, подтасовка фактов, либо чудовищное заблуждение, следственная ошибка или что-нибудь в этом роде.

Разумеется, все, что рассказал мне сейчас этот человек, последний из рода Домерщиковых, если не считать Питера, который, может, жив, а может, нет, – все, что я услышал сейчас, нуждается в архивных уточнениях, подтверждениях. Но строитель Бхилайского комбината дал мне в руки крепкую путеводную нить – ЭПРОН. Да еще адрес ленинградской племянницы…