Унесенные бездной. Гибель «Курска». - Черкашин Николай Андреевич. Страница 5

Лучшие годы своей жизни адмирал Попов отдал Северному флоту, он подводник до мозга костей. Один только штрих из его командирской биографии: подводный крейсер вышел на ракетные стрельбы. Вдруг во время предстартовой подготовки в прочный корпус стала поступать забортная вода. Сорвать ракетную атаку и объявлять аварийную тревогу? Другой так бы и поступил. Капитан 1-го ранга Попов принял решение сначала дать залп, а потом бороться за живучесть. Именно так бы пришлось действовать на войне. Он успел выпустить ракету и спасти корабль. В память о той «интересной стрельбе в нестандартных условиях» – один из орденов на его черной тужурке.

Юнга может стать адмиралом, но адмирал никогда не станет юнгой. Однако в новом комфлота все ещё живет юнга, который не устает удивляться жизни и жаждать подвигов и приключений. Эдакий поседевший, изрядно тертый льдами, морями и корабельной службой юнга.

В чем тут секрет? Возможно, в том, что детство адмирала прошло на отцовских полигонах и он сызмальства стрелял из всех видов оружия, водил боевые машины, рано познал соль военной жизни.

Ни у кого из больших начальников я не видел более романтического кабинета, чем у него, командующего не просто Северным – Арктическим флотом, Вячеслава Алексеевича Попова. Тут и звездный глобус (память о штурманской профессии), и напольный глобус-гигант со всеми океанами планеты, и портрет Петра, флотоводца и флотостроителя, и икона Николы Морского, покровителя моряков, по всем книжным полкам дрейфуют модели подводных лодок… А в окне – корабли у причалов, хмурый рейд да заснеженные скалы под змеистой лентой полярного сияния…

Не могу не вспомнить одну из наших бесед, состоявшуюся в начале рокового года.

– Первая моя – лейтенантская – автономка, – адмирал заправил в мундштук сигарету «Петр Первый», – прошла в западной Атлантике, в так называемом Бермудском треугольнике. Ходил я туда командиром электронавигационной группы или, говоря по-флотски, штурманенком, младшим штурманом. Первый корабль – атомный подводный ракетный крейсер К-137, первый командир – капитан 2-го ранга Юрий Александрович Федоров, ныне контр-адмирал запаса. Ходили на 80 суток и каждый день готовы были выпустить по приказу Родины все 16 своих баллистических ракет.

Никаких особых загадок Бермудский треугольник нам не подбросил. Но все аномалии поджидали нас на берегу. Дело в том, что лейтенант Попов женился довольно рано на замечательной девушке Елизавете. И та подарила ему дочь. Лиза героически осталась меня ждать на Севере в одной из комнатушек бывшего барака для строителей. Жилье – то еще: в единственном окне стекол не было, и потому я наглухо забил его двумя солдатскими одеялами. Топили железную печурку. Общая параша на три семьи… Но были рады и такому. Хибара эта стояла в Оленьей Губе, а я служил за двенадцать километров в поселке Гаджиево. Как только мне выпадал сход на берег, вешал я на плечо «Спидолу», чтоб не скучно шагать, и полный вперед с песней по жизни. Транспорта никакого. Приходил я домой далеко за полночь, брал кирку и шел вырубать изо льда вмерзший уголь, топил «буржуйку», выносил «парашу», если наша очередь была. На всю любовь оставался час-другой, а в шесть утра – назад, чтобы успеть на подъем флага…

…В общем, отплавали мы без происшествий. Вернулись в Гаджиево. Меня, как семейного, отпустили с корабля в первую очередь. Да ещё с машиной повезло: за уполномоченным особого отдела, ходившим с нами на боевую службу, прислали «газик». А особист у нас был душевным человеком, бывший директор сельской школы, его призвали в органы и направили на флот. В годах уже старший лейтенант, пригласил в машину – подброшу по пути. Едем, все мысли в голове, как обниму сейчас своих да подброшу дочурку… Приезжаем в Оленью Губу, а на месте нашего барака – свежее пепелище. У меня сердце заныло – что с моими, где они? Особист меня утешает: спокойно, сейчас разберемся… И хотя сам торопился, в беде не бросил, стал расспрашивать местных жителей: что да как? Выяснилось: барак сгорел месяц назад от короткого замыкания. По счастью, никто не пострадал. А семью лейтенанта Попова отправили во Вьюжный, там её приютили добрые люди. Через полчаса я, наконец, добрался до своих… Но на этом приключения не кончились. В том же, 1972 году произошла одна из самых страшных трагедий нашего флота: на атомном подводном ракетоносце К-19 вспыхнул жестокий объемный пожар, в котором погибли двадцать восемь моряков. История той аварии ныне хорошо известна, о ней написаны книги и песни…

Спит девятый отсек, спит пока что живой…

Слова и музыка народные, хоть и секретилось все тогда. Впрочем, мы-то знали немало, поскольку были с К-19 в одном походе и вернулись в базу почти одновременно. Я участвовал в обеспечении похорон погибших матросов в Кислой Губе.

Вскоре после этого печального события мы с Лизой улетели в отпуск – домой, в Вологду. Транспорта в город не было, и я позвонил из аэропорта маме…

«Господи, – ахнула она. – Ты где?! Стой на месте, никуда не уходи! Я сейчас приеду!»

Я позвонил Лизиной маме, теще. Реакция та же:

«Слава, ты?! Господи, будьте на месте, я сейчас приеду!»

Мы с Лизой переглянулись: что у них стряслось? Примчались наши мамы в аэропорт, виснут на мне, обе в слезах… Они меня уже похоронили. До них слухи дошли от местных военных летчиков, которые летали в Атлантику на спасательные работы по К-19. Знали, что и я в «автономке», и были уверены, что среди погибших их сын и зять… Самое печальное, что и отец уехал на полигон со своим дивизионом с этой же мыслью. Надо было срочно сообщить ему, что я жив. Но как? Полигон далеко, под Лугой, телеграмму туда не доставят. Надо ехать к нему… Полетел я в Питер, оттуда в Лугу, как говорится, в чем был. А был я, несмотря на ранний март, в щегольских полуботинках, в парадной фуражке, при белом кашне… В таком наряде по весенней распутице далеко не прошагаешь. А полигон огромный. Батя со своими ракетчиками невесть где. Да ещё ночь – глаз коли. В управлении полигона никого, кроме дежурного старшего лейтенанта. На год-другой постарше меня, но службу правит – не подступись. Ну, рассказал я ему вкратце, по каким делам отца ищу.

«Так ты с атомной лодки?!» – Шепотом спрашивает, поскольку вслух тогда такими словами не бросались.

«С атомной…»

Вызывает старлей дежурный ГТС, гусеничный тягач, сажает меня – и полный вперед! Мчимся напрямик, через лес, чтобы сократить путь. Вдруг по глазам – мощный луч. Ослепли. Остановились.

«Стой, кто идет?! Выходи! Документы!» Слышу, как затворы передергивают. Въехали мы в секретную зону, где отец ракеты испытывал. Объясняю, что я сын подполковника Попова.

Старший охранения только охнул: «Давайте к нему быстрее! Батя ваш совсем плох от переживаний!»

Мчимся в расположение дивизиона: палатки в лесу. Вхожу, офицеры на нарах в два яруса спят, у железной печурки отец прикорнул. «Здравствуй, папа, я живой…»

Батя у меня всю войну прошел, артиллерист, танки немецкие жег. Никогда ни одной слезинки у него не видел. А тут глаза заблестели. «Так, – командует он. – Начальнику штаба – спать! Остальным – подъем! Столы накрывать».

Движок запустили, свет дали. На стол из досок – по-фронтовому: тушенку, хлеб режут. «И кружки доставайте!» – «Товарищ командир, так сухой закон же…» – «Знаю я ваш сухой закон! Поскребите по своим сусекам!»

Ну, естественно, что надо нашлось, разлили по кружкам и выпили за мое возвращение из первой моей «автономки»…

– Последнюю, двадцать пятую, наверное, тоже помните?

– Еще как… Это было весной 1989 года. Я выходил в море на борту ракетоносца как заместитель командира дивизии «стратегов» – подстраховывать молодого командира атомохода. Впереди в дальнем охранении шла торпедная подводная лодка К-278…

– Это печально известный «Комсомолец»?

– Он самый… За сутки до гибели этого уникального корабля я переговаривался с его командиром капитаном 1-го ранга Ваниным по ЗПС – звукоподводной связи. Вдруг получаю 7 апреля странное радио с берега – дальнейшие задачи боевой службы выполнять самостоятельно, без боевого охранения. А вернувшись на базу, узнал о трагедии в Норвежском море…