Хмель - Черкасов Алексей Тимофеевич. Страница 73
В Белой Елани, на стыке поселенческой стороны с кержачьей, возле каменного магазина Елизара Юскова с разрисованной вывеской: «Всякая манухфактура и так и бакалея разна», стоя на крыльце у закрытой двери, обитой жестью, тощий и кадыкастый волостной писарь из казачьего Каратуза, тупо и безнадежно оглядывая головастую, пеструю, туго сбитую толпу (лопатой не провернуть), напрягая глотку, заорал на всю улицу:
– Ми-и-ило-о-ости-и-ию бо-о-о-ожи-и-ей…
И толпа – холстяная, глазастая – ударила в лоб крестом: кержаки – двуперстым, поселенцы – щепотью.
«Милость божия» для всех была единая…
II
Карабкаясь на Сохатиную горку, волновались от ветра старые сосны. Пучки лучей процедились сквозь мякоть тучи, как молоко сквозь сито, и вовсе скрылись. Сразу потемнело и дохнуло свежестью. Вершины сосен клонились к горе в одну сторону, а березы по увалу шумели и качались.
Ударил ослепительно белый свет, и в тот же миг какая-то чудовищная сила швырнула Тимофея на обочину дороги. Тимофей не слышал, как рванул гром и как от огромной сосны на пригорке во все стороны полетели сучья, и ствол сосны расщепился от вершины до комля на много кусков.
Из нутра разорванного дерева выкинулась черная коса дыма. Тимофея присыпало на дороге хвойными лапами, оглушило и больно ударило в бок и в левое плечо – рука не поднималась. В ушах звенело.
– Вот это гвоздануло! – уставился Тимофей на дымящуюся сосну.
Посыпался град. Белые круглые горошины долбили в голову, точно птичьими клювами. Тимофей спохватился и, оглядываясь, одним махом перелетел через жерди поскотины и только тут вспомнил про кепку, оставленную на дороге. Не стал возвращаться. Больно клевало градом. Справа – кладбище, потемнелые от времени кресты и решетчатые оградки; шумящие высокие березы; слова – дом бабки Ефимии на берегу ключа в роще.
Ветер с градом и дождем шумел и свистел в деревьях.
Через все приступки Тимофей влетел на крыльцо и чуть не сбил с ног кого-то в белом.
– Ой, что вы!..
Тимофей замер, уставившись в черные, округлые глаза.
– Ну и лупит! – тряхнул он головою. С волос посыпались па крыльцо тающие белые градины. – Оглох я, что ли? В ушах звенит. Гроза ударила в сосну, аж в щепы разлетелась, и дым пошел. Двинуло меня – с ног слетел. Фу, черт, руки не поднять.
Над рощей крест-накрест сверкнула молния, и блеск ее отразился в черных глазах девушки в белом.
От грохота грозы на перилах крыльца зазвенели железные ведра.
– Спаси и сохрани, – тихо пробормотала девушка, молитвенно сложив ладоши на батисте длинного платья.
Минутку они стояли лицом в лицо, как на безмолвном поединке – судьба с судьбою.
– Какая белая птица! – вырвалось у Тимофея, и он испугался собственных слов.
Птица могла вспорхнуть и улететь с крыльца.
Птица осталась на крыльце, не улетела…
На миг, на один-единственный миг синь неба Тимофеевых глаз слилась с вороненой застывшей чернью.
Она стояла рядом – рукой дотронуться. Стройная, цельная, когда сердце еще не раскрылось, когда вся сила – материнская, сила предков и созревшего тела не обронила ни единого лепестка. И эта сила удивления, робости, смущения и еще чего-то непонятного, загадочного сейчас лилась из ее черных глаз.
И Тимофей вспомнил: он видел эту девушку на пароходе «Святой Николай». Такую же: в белом, с шелковым платком на плечах. С нею была подруга в синем платье.
– Я видел вас на пароходе. Очень хорошо помню. Вы заходили в трюм к «селедкам».
– К «селедкам»? – Черные брови вспархнули на лоб.
– Ну да. Трюмных всегда называют «селедками». Господа там не ездят. А вы что туда заходили?
– Посмотреть, как ездят люди.
– Люди?!
– А разве четвертым классом не люди ездят?
– На чей взгляд…
Опять сверкнула молния, и девушка вздрогнула.
– Боитесь?
– А вы разве не боитесь?
– Чего бояться? Гроза – не урядник, ударить может и не в меня. Вот сейчас в сосну ударила возле дороги, а я жив остался. Правда, плечо больно и руки не поднять, но жив. Урядник – другое дело.
– Почему урядник?
– Да очень просто. Если бы молнию кинул урядник, он бы ее не в сосну направил, а мне в макушку, чтоб расщепить до самого корня. Он бы сейчас сказал: «Пороть, пороть!»
– Кого пороть?
– Меня, конечно. «Политику». И пороть так, чтоб ребра переломать «чрез родительское дозволение». Они это умеют, урядники и стражники. Слышали про Юскова?
– Д-да…
– Хорош битюг. Вот бы кого на войну спровадить. Там бы ему морду отутюжили. Солдат с ружьем – сам себе генерал. Одну пулю в немца, другую в урядника.
– О!.. – Это «о» прозвучало как стон отчаяния. – Зачем вы так, а? Я бы никому не пожелала смерти. Пусть люди живут.
– Разные бывают люди, барышня. Одни – солому жуют, другие – дармовой кофе попивают да шоколадом закусывают. На людском добре жируют да еще при случав в морду сунут, как милостыню отвалят. Так что же, по-вашему, всех на одну доску?
Еще раз полыхнула молния., ударила гроза. С перил упало железное ведро. Тимофей поднял и поставил на прежнее место.
У крыльца ветер трепал березу. Вершина березы качалась и шумела.
Он не мог сравнить девушку с белой березой. Девушка была красивее.
По крыльцу снизу вверх тянулись тонкие, усьшанные листьями и зелеными пуговками, хмелевые плети.
Он не мог сравнить ее с хмелем…
Она пьянила без хмеля лучами черных глаз, пыльцою солнечного загара на щеках, шелковым прозрачным платком, покрывающим только на затылке ее смолистые волосы, резко выделяющиеся на батисте нарядного платья. Ему нравились припухлые губы девушки, розоватая бархатистость ее лица, подбородок со вмятинкой посредине.
– Ах, как все запутано на белом свете, – проговорила девушка. – Я еще ничего не понимаю! В гимназии так много разговоров было про всякие несправедливости в жизни! И то плохо, и то нехорошо. А будет ли когда такая жизнь, что все будет хорошо?
– Если произойдет революция…
– Как в девятьсот пятом? – перебила девушка. – Да ведь ничего не вышло с той революцией. Одни говорят, что был просто бунт, подстроенный социалистами, а другие называют революцией. А кому стало легче от той революции или бунта? Никому. Вот наша бабушка Ефимия ждет новую революцию. Она такая! – И чему-то усмехнулась. – Ждет нового Филарета или Пугачева. Смешно просто!
– Что тут смешного?
– Разве может повториться вчерашний день? И кто в народе знает про какого-то Филарета Боровикова? Никто не знает, кроме бабушки Ефимии. Ее только послушать, всему можно поверить. Только все это как сказка. Вы разве верите? В Пугачева и в Филарета?
– Как же я мог не слышать про Филарета, если сам из его корня? И в революцию верю, конечно.
Девушка стояла возле двери, окрашенной охрой. Запомнилось: на желтом – белое, слепящее.
– Вы – Тимофей Боровиков?
– Он самый.
– Бабушка вас очень ждала.
– Вы ее внучка?
– Внучатая племянница. Или правнучатая даже. Тимофей от неожиданности чуть не свистнул.
– Может, вы дочь урядника Юскова? – И сразу почувствовал боль в плече и в боку.
– Что вы! У дяди Игната нет детей.
– Чья же вы Юскова?
– Елизара Елизаровича. Дарья. Что так поглядели?
Боль в плече усилилась. Тимофей попробовал поднять руку выше головы и не смог.
– Здорово меня ударило. До сих пор в ушах звенит.
– Еще сказали, что не боитесь грозы.
– Я сказал: гроза – не урядник. Если бы и убило – просто случайно. Другое дело – урядник. Он бы не промахнулся.
Дождь перестал; тучу пронесло; откуда-то из-за берез сочились закатные лучи солнца.
– Где же бабушка? – промолвила Дарьюшка. – Наверное, к поселенцам ушла со своими травами. Она всегда так: то лечит, то утешает. Если бы все были такими, как бабушка Ефимия, хорошо бы жилось на свете, правда? А вот и она!..
Бабушку Ефимию с ее приживалкой Варварой поселенцы привезли на телеге. Завидев Тимофея с Дарьюшкой, бабушка Ефимия что-то сказала Варваре, и та быстро поднялась на крыльцо, отомкнула замок.