Имперский раб - Сосновцев Валерий Федорович. Страница 36

На Востоке женщины взрослеют рано, а Гюльсене несколько перешагнула обычный возраст замужества. Она как все девушки, тоже грезила о единственном кумире из волшебной сказки. Ее страстность искала выхода. Она была готова пасть в объятия любимого без оглядки, только бы он явился… Во всем мире с одинаковой охотой принцессы и золушки готовы стать рабынями, а принцы и свинопасы рабами своих избранников или избранниц, когда приходит их пора. Пришла такая пора и к Гюльсене…

Когда она впервые увидела молодого высокого широкоплечего русского вельможу, он показался ей именно тем заморским принцем из сказки, которого она ждала. Ее охватило желание владеть им и одновременно быть у его ног. Она ничего не могла с собой поделать. Ее постоянно тянуло попасться на глаза ему. И если удавалось пройти мимо него, пусть и незамеченной, или, тем более, поймать его взгляд – счастья тогда хватало ей на долгие дни и ночи грез. Потом было долгое и трепетное ожидание новой встречи, сильнее прежнего.

И вот, в одну из таких «случайных» встреч Ефрем тоже испытал нечто, вдруг пронзившее его всего – и мозг, и тело. Он увидел устремленный на него взгляд, где угадывалось все: зов, покорность, тоска, нежность, отчаянность, нетерпение и радость. Удивительно красивое лицо персиянки покрывалось румянцем смущения, который тут же сменяла бледность страха. На смуглой коже румянец всегда особенный, чуть приглушенный и оттого манящий, а бледность делает кожу сероватой и оттого пугающей.

Губы Гюльсене трепетали будто силились что-то сказать, но говорили только глаза. Они молили о чем-то, звали, требовали и страшились одновременно. Эти глаза заглянули глубоко в сердце Ефрема, туда, куда спрятал он давно свои горячие молодые желания. Вот туда и проникли эти глаза, сразу захватив всего Ефрема с душой и телом его, полностью и навсегда.

В это мгновение они полюбили! Весь мир для них в этот миг канул в небытие. Были только они двое. Они любили!.. Они стояли близко друг к другу, в одном из дворцовых переходов. Их никто не видел. Вдруг глаза Гюльсене стали влажнеть. Все, что она боялась произнести вслух, с отчаянием и одновременно с радостью, стало тихо выливаться из ее глаз крупными чистыми слезами.

– Что ты, – робко спросил сдавленным голосом Ефрем, – обидел кто?..

Он протянул обе руки ей навстречу. Она тоже, поддавшись порыву, протянула к нему свои, шагнула к нему и прижала его ладони к своей полуоткрытой, тугой груди. Это произошло машинально, так быстро и неожиданно для обоих, что Ефрем задохнулся и чуть не потерял сознание, ощутив бархат ее кожи и запах молодого женского тела. От его прикосновения, ноги ее и тело ослабли, она покачнулась. Ефрем не владел собой. Он подхватил ее и поднял.

– Ефрем, Ефрем… Милый… – шептала она словно в бреду.

– Что ты, что с тобой, лапушка!.. – заговорил он неожиданно по-русски, только ею поглощенный.

Незнакомая речь вернула Гюльсене к действительности.

– Ой, увидят, опусти скорее! – взволнованно зашептала она.

Ефрем покорился, но продолжал сжимать ее в объятиях. Сердца у обоих бешено бились. Наконец Гюльсене первая взяла себя в руки. Она отстранилась от Ефрема, огляделась, – не видел ли кто, – и прошептала, сдерживая дыхание:

– После захода солнца будь в своем доме, жди меня и ничему не удивляйся и ничего не опасайся… жди.

Она вновь осмотрелась по сторонам, быстро обняла его за шею и поцеловала в губы. Отстранилась, огляделась и быстро ушла, закрывшись в пол-лица полупрозрачной накидкой.

Остаток дня Ефрем провел в какой-то сладкой полудреме. Все, с кем ему довелось в этот день видеться, настороженно заглядывали ему в лицо и осведомлялись, не болен ли. Очень боялись какой-нибудь заразы.

Кончился день. Ефрем сидел в темноте на террасе второго этажа своего дома, на ковре, устилавшем весь пол, и ждал. Кругом разливался серебристый свет луны. Слышался звон цикад, лай собак на соседних и дальних улицах и дворах. Изредка из-за дувала доносился стук колотушки городского сторожа. Ефрем ждал, и волнение сотрясало его от головы до пят. Он уже побывал во многих схватках, лазал на стены под градом стрел и пуль, не раз рубился в конном и пешем строю, ходил в атаки с саблей против ружей. Ему хорошо был знаком сосущий комок страха под ложечкой, появляющийся перед битвой… Но он ни разу не испытал таких сильных и одновременно сладких мук и озноба. Это было что-то ни разу не познанное им.

Вдруг, ему показалось, что в саду на дорожке мелькнула тень. Он стал всматриваться – ничего не увидел. Встал, подошел к перилам, прислонился к опорному столбу и тут краем глаза заметил, что кто-то, бесшумно подтянувшись на руках, ловко перекинулся ногами через голову и встал настороженно на террасе. По силуэту могло показаться, что это юноша, но когда пришедший шагнул в пучок лунного света, Ефрем узнал Гюльсене, одетую в короткий темный бархатный халат, темные узкие шаровары, высокие сапоги. За поясом кинжал, а на голове плотно сидящая невысокая чалма. Они молча бросились навстречу друг другу.

– Гюльсене… Гюльсене… – шептал Ефрем тяжело дыша и целуя ее брови, глаза, щеки, шею…

В ответ она покрывала его лицо поцелуями и едва сдерживала рвущийся наружу стон счастья. Наконец они на мгновение отстранились друг от друга, переводя дух. Ефрем поднял ее на руки и внес в дом. Его комнату слабо освещала масляная лампа. Он усадил Гюльсене в груду подушек на просторном диване, и они вновь слились в объятьях…

Устав немного, они молча смотрели друг другу в глаза. Ефрем гладил ее плечи, трогал черные до синевы густые волосы. Она тоже гладила его щеки, покрытые густой бородой. Ладони у нее были мягкие, нежные. Он чувствовал это, когда она касалась его лба, скул, носа… Наконец Ефрем сказал:

– Ты, оказывается, такая ловкая! Как же тебе удалось так вот?.. Не побоялась, что за мужское платье по законам вашей веры тебя казнят… И вообще… Где этак научилась-то?

– Я из рода воинов. Мой отец считал, что в его роду все, включая женщин, должны уметь ездить верхом, владеть клинком и луком… Уметь постоять за себя.

– А где сейчас твои родители?

– Отца, мать, братьев и сестер, всех забрала гора… – грустно ответила Гюльсене.

– Какая гора?

– Землетрясение… Я одна едва выжила. Меня откопали… Отец будто знал, называя меня Каменный Цветок – Гюльсене. Потом, таких детей набралось много, и люди, выходившие нас, вынуждены были отдать малышей проезжему купцу. Иначе – голодная смерть. Купец обещал отвезти в медресе, но… просто продал нас. Девочек в наложницы, мальчиков – кого куда…

– Значит, и ты хлебнула горюшка, – сказал Ефрем, нежно гладя ее лицо.

Она улыбнулась. Потом заговорила шепотом, быстро, сдерживая трепет:

– Не-е-ет, мне повезло! Я оказалась старшей среди девочек. Мне тогда было десять лет. Как старшая я всеми стала командовать. Из нас отобрали нескольких девочек и назначили в будущие наложницы хана, когда тот станет взрослым… А до той поры я пока ключница… Но ты не думай, любимый мой, я чиста и, видно, Аллахом назначена только тебе!..

Ей исполнилось шестнадцать. Это была уже созревшая женщина. Она жаждала вкусить и подарить полной мерой высшее наслаждение, назначенное природой – взаимную любовь.

Ефрем был воспитан в строгости. Сильные желания свои он подавлял как непристойные. Если бы не внезапная их любовь, он никогда бы, наверное, не позволил себе без родительского или церковного приказа прикоснуться к запретному, даже и легкодоступному. Так и дожил он до тридцати лет, не ведая сладостей женского тела.

Поэтому, когда девушка оказалась так близко, он поначалу растерялся и не знал, что надлежит ему делать. За него все сделала сама любовь. Для него все вдруг исчезло. Он про все на свете забыл и поплыл, поплыл словно в сладком сонном потоке и все, как и положено, как у всех влюбленных, случилось само собою…

Прошла первая для них сладкая ночь, сменившаяся днем томительного ожидания. Прошла вторая, третья… и еще целый месяц. Гюльсене каждую ночь исчезала из дворца, и Ефрем, встретив ее, увозил к себе. Под утро влюбленные прощались у потаенной двери в дворцовой стене. И всегда их путь охранял верный Семен и его люди. Все настолько утомились, что едва волочили ноги, часто засыпая днем на ходу. Однажды Семен сказал: