Имперский раб - Сосновцев Валерий Федорович. Страница 7
Слуга, приведший Ефрема, остановил его в трех шагах от сидевших, резко надавив ему на плечи, заставил опустится на колени, ткнул в затылок, согнув в поклон и отошел на шаг. Ходжа знаком руки отправил его. Слуга тихо вышел, тщательно прикрыв узорчатую дверь. Некоторое время Ефрем сидел в тишине, не шевелясь.
– Распрямись, – услышал он голос хозяина.
Старик перевел, но Ефрем понял и без перевода. Он поднял голову. Ходжа еще помолчал, казалось, бесстрастно разглядывая раба, потом спросил:
– Расскажи кто ты и откуда?
Старик перевел. Ефрем отметил, что он говорил по-русски свободно.
Обращаясь прямо к ходже, Филиппов на сносном бухарском коротко рассказал, кто он и откуда. Как ни изображали хозяева спокойствие на лицах, но от пленника не укрылось приятное удивление в их глазах. Они были извещены, что Ефрем освоился в языке. Но так быстро и хорошо не ожидали! Это вызывало уважение и любопвтство пополам с опасением.
– Ты ловко говоришь по-нашему…Где сему нучился? – спросил Гафур.
– До того, как в плен попасть, почитай, что с детства по-татарски знаю, а ваш язык схожий во многом. В плену я уже два месяца да прежде того ваших торговых людей в городе Оренбурге много видывал, вот и выучил.
– Говорят, в России бунт великий случился. Правда ли, что муж вашей нынешней царицы, ею свергнутый, на нее казаков с Яика поднял? – задал новый вопрос Гафур.
– Бунт большой был, это верно, – ответил Филиппов. – Только не настоящий царь то сотворил. Настоящий давно помер, вот и стала править его законная жена, императрица наша нынешняя. А бунт учинили воры и разбойники во главе с самозванцем. Беглый вор объявил себя царем, чтобы привлечь к себе народу поболее, но казаки с Яика не все его поддержали… Когда я в полон угодил, его уже громить начали… Меня пленили…
– Я знаю, как ты попал в плен к кочевникам, – перебил его Гафур. – Знаю также, что уговорил ты их за выкуп вернуть своих товарищей на родину. – Тон ходжи становился все жестче. – Почему же за больший выкуп не уговорил их и тебя освободить?…Будто нарочно уходил от своих… и язык наш тебе ведом!.. А не подослан ли ты к нам случаем, а?! – нахмурившись, закончил он почти зло.
Ефрем почувствовал сосущий комок под ложечкой. Во рту пересохло. Он давно понял, что здесь не церемонятся, и пытка, если захотят, будет ужасной. Или просто зарежут как барана и не почешутся. «Видать, ошибался ты, Ефремка, когда рассуждал, сидя с Потемкиным. Когда Григорий-то Александрович ужасался, все понимал он лучше тебя, мил друг!» – мелькнуло у него в голове. Не удержав волнения, вслух сказал:
– Помилуй, господин, кто-то оговорил меня перед тобой, все не так на самом деле…
– Оговорил?! – вскричал Гафур. – У меня по-твоему своего разума нет, если я всем разговорам только и верю?… Говори тогда уж и ты, как было! Но учти, гяур нечистый, если увижу, что врешь – сдохнешь под пыткой!
– Меня прислали служить в Оренбург потому, что язык кочевников знаю. Начальство меня не больно жаловало. Не любило мое начальство, что я грамоте обучен, – Гафур слегка повел бровью, Филиппов заметил, – вот и взъелось оно на меня. Тут бунт на Яике случился. Меня и постарались с глаз долой спровадить, под пули, значит… Коль ты знаешь, как я к кочевникам попал, то, верно, сказывали тебе и про то, что чуть не убили меня бунтовщики… И в полон я не своей волей напросился… А выкупа за меня все равно не дали бы. Перво-наперво потому, что некому заплатить, а второе, что ежели меня само начальство заедало, ужели поверили бы в то, что не изменял я присяге, не струсил?.. Не-е-т, мне все едино уже тогда петля была бы! А плен – не всегда могила!.. Коль на родину путь заказан, то к новой жизни приспосабливаться надобно. Я так рассуждал, господин мой.
– Если ты так верен присяге, может, и сейчас нам врешь? – тихим голосом, по-русски спросил старик, до этого внимательно, молча разглядывавший Филиппова, и быстро перевел свой вопрос Гафуру.
– Не лгу я. Что даст мне ложь? Одни мучения. Совесть моя чиста… Ничего не боялся я, а несправедливой кары от начальников своих дома боюсь!
– Ну а если мы тебя заставим нам служить, тогда как? Придется долг нарушить? – с усмешкой спросил Гафур.
– Смотря в чем служба будет, – потупился Ефрем, – ежели против своих погонишь, лучше убей. А ежели против твоих врагов, не на Россию, тогда другое дело… Среди твоих врагов, я чаю, русских пока нет. Тогда и честь и совесть сохраню.
– Хорошо, солдат, – усмехнулся старец, – я знаю русских воинов, многие из них присягу соблюдать умеют… Я мулла и подолгу жил в России, в Казани бывал, в Астрахани… До Москвы добирался! Поэтому ваш язык знаю. Так что учти, ежели во вранье замечен будешь, почтенный хозяин твой с тебя живого шкуру сдерет.
– Ты все понял? – строго спросил Гафур.
– Да, господин, – поклонился Ефрем.
Гафур хлопнул в ладоши. На пороге появился слуга. Ходжа показал на русского.
– Держать сегодня отдельно. Уведи.
Ефрема отвели в небольшую комнатку с голыми стенами. Переодели, как всех слуг – простая, полотняная рубаха до колен, такие же шаровары, ватный полосатый халат и кушак, на ноги дали ичиги из грубо выделанной кожи, голова осталась непокрытой. Одежда простая, но уже неветхая, как прежняя. В комнате на полу лежал тюфяк, набитый соломой. Ефрему принесли остатки плова и кринку воды. Дверь на ночь заперли снаружи железной скобой с замком. Светильника не было. Он поел в темноте, на ощупь и, усевшись на своей новой постели, прислонился спиной к глиняной стене, обхватил колени руками. Пережитое волнение чуть улеглось. Спиной он ощутил, что стена теплая и в каморке тепло, не в пример той, где он сидел днем. Ефрем уже знал, что в здешних богатых домах часто устраивают такие полые проходы в стенах, в которые зимой пускают дым от очага, а летом устраивают сквозняки да еще вешают на стены кошму, которую слегка поливают водой. Потому в доме тепло зимой и прохладно в жару… Он стал вспоминать и осмысливать все, что удалось уже видеть и слышать.
«…Выходит, верно, что здешние правители неплохо осведомлены о делах в России… Даже в эти смутные времена. И живут подолгу в русских городах, и единоверцев у них в России немало». Прав оказался и сам Ефрем. «Далеко не дики места и народы здешние, как это часто представляют доморощенные наши краснобаи… Но помогали они разжигать мятеж на границах России или нет?… Ежели готовили бы поход, – думал Ефрем, – то не укрылось бы войско и обозы. А таковых за все эти месяцы нигде не видно было. С киргизами кочевыми, это и Амантай говорил, бухарцы тоже не совсем в ладу. Бухарцы их самих часто в полон ловят. Стало быть, Амантай бы знал о наличии больших военных сил на границах Бухары. Но он без боязни вступил в торг с бухарцами на границе при равной численности отрядов. Значит, никаких лишних сил воинских и приготовлений здесь нет… Но зачем бухарские начальники живо интересуются делами на границе России? Выгоден ли им этот бунт и если да, то чем?.. Амантай сказывал, да и киргизы, которые в Оренбург наведывались, что между киргизскими вождями разных джусов постоянное соперничество за султанский титул идет. Значит, против России войной не пойдут, наоборот, каждый из них ищет поддержки могучего соседа. Но ежели промеж бухарцев и киргизцев ладу нет, то бухарцам прежде киргизцев завоевывать бы пришлось, чтобы до наших границ дойти. Выгоден ли Бухаре мятеж на нашей границе?..» Так размышляя, Филиппов тихо заснул.
Проснулся он в темноте, когда у дверей каморки загремели запорами. Дверь отворилась. Подсвечивая себе маленьким масляным светильником, появился слуга и позвал:
– Эй ты, выходи, иди за мной.
Они вышли на задний двор, прошли на конюшню. Ефрему дали большой совок и метлу, велели вычищать стойла. Принимаясь за работу, он заметил, что хорошо одетый крепкий молодой человек в небольшой, туго сидящей чалме, пристально разглядывал его, Ефрема. Бросилась в глаза выгоревшая русая бородка и белесые брови парня. Он был явно не азиатом. Ефрем, словно не замечая, что за ним следят все, кто был на конюшне, споро принялся за работу. Переходя от стойла к стойлу, он подошел, наконец, к тому месту, где стоял ухоженный молодец.