Воевода Дикого поля - Агалаков Дмитрий Валентинович. Страница 46

– Пантелей! – крикнул он своему ординарцу. – Со спины прикрой! Продырявят меня – я тебе на том свете житья не дам, так и знай!

Ротмистр Голубицкий в черном кафтане и черной шапке с серебристым хвостом видел, как наседают русские, что не кончаются они числом, но сражался на совесть, как и заповедал ему воевода Довойна. И поляков, и русских полегло уже довольно. Кони яростно топтали и своих раненых, и чужих, и не было иного исхода тем, кто упал на камни разрушенной стены Великого посада. С располосованным плечом тысяцкий наконец-таки пробился к польскому ротмистру. Поляк яростно крутился на своем черном жеребце, ругаясь, отбивал удары русского дворянина, нападал сам. Но защитников крепости и полуразрушенного посада все теснили и теснили дальше, к другой крепостной стене. Плечо Григория жгло, рука чуть ослабла, но он старался не думать об этом, отдавая все силы схватке. И тогда ротмистр Голубицкий, заметив, что его противник слабеет, решил сокрушить его, для чего сделал большой замах. Но Григорий внезапно сам ударил его клинком в грудь – удар был колющий, не смертельный, но он заставил ротмистра забыть о нападении. И тотчас тысяцкий нанес сокрушительный удар: его тяжелая сабля резанула поляка по шапке, прочно войдя в кость. Григорий только и увидел, что выпученные глаза ротмистра и густую струю крови, выползавшую из-под черной шапки. Он с трудом вырвал саблю, и ротмистр Голубицкий, выпустив узду, повалился назад. Поляки, потерявшие одного из своих командиров, спешно отступали. Пятились и поредевшие немецкие мушкетеры, литовские копейщики. Но это был и последний удар Григория в этой битве – правая рука его онемела. Тут подоспел и Пантелей:

– Я того поляка, что вас полоснул, зарубил, начисто зарубил! Да вы ж совсем бледный, Григорий Осипович! Ну, точно смерть! – всполошился ординарец.

– Покаркай мне, дурень! – пробормотал тысяцкий, чувствуя, как темнеет в глазах, как уже серыми великанами давят башни Полоцка сверху и неумолимая сила тянет его самого вон из седла. И что руки Пантелея – вся его опора…

Бой за Великий посад Полоцка был выигран русскими начисто – поляки, немцы и литовцы были отброшены в крепость на горе, именовавшуюся Верхним замком. Но сам Великий посад со всем его богатством не достался никому. Станислав Довойна приказал уничтожить его – и в тот же день занятую русскими территорию забросали из крепости горшками с огнем. Великий посад был сожжен целиком – сгорело более трех тысяч дворов. На милость русского царя сдались двадцать тысяч посадских людей, попытавшихся купить свободу тем, что указали на склады продовольствия в «лесных ямах».

Следующие дни русская артиллерия разбивала стены Верхнего замка, не давая обороняющимся передыху. Туры приблизили к стенам – сутки напролет крепость поливалась огнем, свинцом и камнями.

К 15 февраля исход осады стал ясен всем – и русским, и полякам. Далее разрушать город и позволять убивать его жителей было бессмысленно. Главный штурм, к которому готовилась русская армия, так и не начался. Убитых русских под Полоцком не набралось и сотни.

В тот же день к царю явился польский православный епископ Арсений Шисца со своими священниками – они несли поднятыми кресты, встречая таким образом царя, и поверженное знамя города Полоцка, отданное старейшинами и воеводой Довойной победителю.

Царь встретил епископа в своем шатре милостиво, но сказал:

– Не ты мне нужен, святой отец, а воевода ваш – Довойна! Я за ним от самой Москвы шел, так пусть и он пошевелится! – Иоанн не шутил: и впрямь дорога выпала дальняя. – Пусть воевода прибудет ко мне и сам поклонится своему новому господину. Коли сегодня пред очи мои не явится, завтра хуже и ему, и городу будет! Слышишь, епископ, я ведь мало кого пожалею!..

Уже немолодой воевода до конца надеялся, что подобное унижение минет его, но перед лицом сокрушительных обстоятельств пришлось сдаться. Он ехал с небольшой свитой из поляков и немцев побитым, точно старый пес, таким и прибыл в стан победителя.

Григорию, потрепанному в схватке, потерявшему немало крови, на месте все же не сиделось. Хотелось поглядеть на униженного Довойну! С рукой на перевязи, у шатра государя, он глазам не поверил, когда увидел среди сопровождавших вражьего воеводу молодого немца – в пластинчатом доспехе, без шлема. Все они, безоружные, спешились неподалеку от шатра, но к царю, окруженный стрельцами, направился лишь один воевода Довойна.

Григорий не мог удержаться и подошел к нему, сдавшемуся на милость победителя.

– Да вы ли это? – изумленно спросил тысяцкий.

Молодой немец обернулся, нахмурился.

– Дева Мария! – удивленный не менее, воскликнул он. – Вот это встреча!..

– Именно так, – кивнул Григорий. – Карл фон Штаден, я помню…

– Князь… забыл ваше имя?

– Григорий Засекин, – проговорил тысяцкий. – Ничто вас не берет – ни меч, ни пушки, ни своя петля. Слышал я, как в Риге расправились с гарнизоном, сдавшим Феллин!

– Да что теперь вспоминать, – натянуто улыбнулся Штаден и тотчас повернулся к своим боевым товарищам. – Я вам рассказывал, господа, о русском князе, что в честной битве отсек мне два пальца, помните? – Он растопырил изуродованную правую пятерню. – Так это он самый, судьба не разлучает нас, – Штаден уважительно – того требовал случай – поклонился Григорию. – Мы дрались не на жизнь, а насмерть! – Он поймал взгляд Григория: – Но пальцев я вам все же не прощу, князь!

Его слушали не только свои. Навострили слух и русские дворяне из караула, державшиеся за сабли, и стрельцы со своими страшными секирами: многие знали словечки и польские, и немецкие – не первый год топтали русские кони басурманские земли.

– Так что же Полоцк? – спросил Григорий. – Будете сдавать город или заставите нас сравнять его с землей? Мне кажется, ваше упорство и новые смерти теперь пустое!

– Мне тоже так кажется, но все решает пан Довойна, – резонно ответил Штаден. – А вы, князь, по-прежнему все такой же напористый бородач! Отчего так много волос у вас на лицах? – Он весело огляделся: их уже слушали все, кто был неподалеку, – задиристый тон парламентера привлекал внимание. – Вы тут все – бородачи: и мужики, и аристократы! – Спутники фон Штадена посмеивались. – Как вас только ваши женщины терпят – так их и до смерти исколоть можно!

– Что до женщин, то они у нас привычные – мы их бородами щекочем, – подмигнул своим Григорий. – Да и не пристало славянам с босыми лицами ходить! Мы – мужи славные, а не бабы робкие! То-то промеж вас, европейцев, что скоблят себе скулы и подбородки, столько мужеложеской заразы бродит! – Он решил в полной мере ответить, пусть и словесно, влепить затрещину зазнайке-немцу.

Русские – дворяне и стрельцы – уже смеялись в голос. Штаден лишь натянуто улыбнулся, его спутники стали серы лицом, но куда деваться: не время и не место было дерзить куда более сильному противнику!

А в царском шатре, в ста шагах от спорщиков, разгорались страсти.

– Где ключи от города? – окруженный князьями и боярами, спрашивал у Довойны царь.

– Вначале мы хотим знать, что ты, великий государь, милостив будешь к нам. – Воевода понимал, что играет с огнем, но риск стоил того – ему нужны были гарантии. – Я всего лишь поставлен защищать этот город: за мной городской совет стоит и все жители Полоцка. Но они хоть и трепещут пред тобой, но открывать ворота страшатся еще более. Если ты им не скажешь доброе слово, не успокоишь их, они готовы умереть за своими стенами.

Полного разрушения Полоцка не надо было никому – ни самим половчанам, ни царю, надеявшемуся создать из города на Двине мощную цитадель московского царства на западных границах. Ведь именно отсюда он уже намечал идти на Вильно – столицу Великого княжества Литовского, столь ослабленного в эту пору. А там, если дело пойдет так же хорошо, как и здесь, то и на сам Краков – Польша тоже не в великой силе была ныне.

До вечера проговорили царь Иоанн Васильевич и воевода Станислав Довойна. Уже затемно договор о сдаче города был подписан, а летописец в своих свитках начертал, что царь обещал «показать милость и казней в Полоцке не учинять».