Поджигатели. Ночь длинных ножей - Шпанов Николай Николаевич "К. Краспинк". Страница 23

– Смутно…

– Поумнеешь – поймешь!.. Они никогда не пойдут на то, чтобы позволить задушить нас. Не могут пойти. Не только потому, что в это дело вложены их капиталы, так же как и наши собственные, но и потому… – тут Шверер сделал шаг к сыну и наставительно поднял палец, – но и потому, что немецкая армия им нужна для борьбы с востоком, с тем самым востоком, понятие которого ассоциируется в наши дни с коммунизмом. Это-то ты понимаешь?

– Это я понимаю, – с ударением сказал Отто.

– А остальное поймешь в академии.

Тут Отто счел удобным вставить:

– Мне действительно пора бросить строй?

Генерал посмотрел на него из-под очков и несколько раз удивленно моргнул выпуклыми, как у всех близоруких, глазами.

– С тем мусором, что у тебя в голове? – Он фыркнул. – Когда будет пора, я скажу сам… Да, сам!

Отто исподтишка посмотрел на часы. Генерал перехватил его взгляд и сердито махнул рукой в сторону двери.

Отто круто, по уставу, повернулся на каблуке и вышел.

Шверер еще некоторое время, насупившись, глядел на затворившуюся за сыном дверь, потом вернулся к столу и раздраженно передвинул с места на место несколько листков рукописи. Под руку попалась пачка советских газет. Шверер отыскал «Красную звезду».

Он достаточно хорошо знал русский язык, чтобы почти не прибегать к словарю.

По мере чтения Шверер заинтересовывался все больше. Он забыл даже о времени.

Потом в раздражении бросил газету и прошелся по кабинету: он же говорил!.. Он говорил: время, время!..

Снова схватил газету.

«…Если в 1929 г. на одного красноармейца приходилось в среднем по всей РККА 2,6 механических лошадиных сил и в 1930 г. – 3,07, то в 1933 г. – уже 7,74. Это значительно выше, чем во французской и американской армиях, и выше даже, чем в английской армии, наиболее механизированной…

…Было время, когда все мы – командующие и члены Ревсовета – тревожились вопросом: справятся ли со сложной незнакомой техникой наш командир и красноармеец?

Опасения наши рассеяны действительностью. Красная армия восприняла технику с любовью, рвением и интересом. Это видно хотя бы из того факта, что за один истекший год мы имеем 152 тыс. предложений от бойцов, командиров и политработников, от целых взводов и коллективов по линии технических изобретений и рационализации…»

Шверер потряс газетным листом и с недоумением воскликнул:

– Рационализация?! Генералы, выслушивающие предложения своих солдат?! Пфа!

– Человек всегда о чем-нибудь сожалеет. Например, сейчас я жалею о том, что Господь Бог не сделал меня скульптором. Я взял бы тебя в качестве модели для статуи «Мировая скорбь»!..

Эгон поднял голову и увидел Отто.

– Решил кончать со строем, – сказал Отто, опускаясь на скамью рядом с братом. – Казарма, плац, казино и снова казарма? Нет, довольно!

– Но ведь тебе нужен строевой стаж, чтобы попасть в академию.

– Академия? С этим тоже покончено.

– Вероятно, для отца это удар?

– Не вздумай ему об этом докладывать.

– Но он, без сомнения, сам узнает.

– Э, мой друг! Тот, чьим адъютантом я сделаюсь на днях, не пойдет советоваться с отцом! – Отто быстро оглянулся и, несмотря на то, что поблизости никого не было, сказал шепотом: – Меня рекомендовали Рему.

Эгон испуганно отодвинулся.

– Ты понимаешь, что говоришь?

– О да, я уже виделся с ним! Мы отлично поняли друг друга. Рему нужны люди из рейхсвера, которым он мог бы доверять. Именно офицеры! Не сегодня-завтра он станет во главе армии. Ты понимаешь, какой скачок я сразу делаю?

– Ты отважился сказать отцу о своем решении?

– Он просто не понял бы, но ты должен понять меня.

– И ты согласен надеть форму штурмовика?

– Я же сказал тебе: придя в рейхсвер, Рем не может привести с собою в качестве адъютанта кого-то из банды лавочников, которые окружают его теперь. Сам он – человек нашего круга. Такой же офицер, как я, каким был ты сам…

– Ну, что касается моего офицерского прошлого, то ты лучше сделаешь, если не будешь о нем вспоминать.

– Теперь-то самое время вспомнить об этом.

Эгон с горьким чувством смотрел на младшего брата – живое свидетельство удивительных превращений, происходящих в сознании немцев!

– Ты становишься участником очень опасной игры, – сказал он.

– Не нужно из всего делать трагедию, мой дорогой доктор.

– А если планы Рема провалятся?

– Ну, – Отто неопределенно помахал рукой, – тогда: трубач, играй отбой! Вернусь в полк.

– Я видел Рема, Отто, – сказал Эгон. – Видел и слышал от него то, чего он, наверное, не скажет тебе.

– Ты? – Отто вскочил от удивления. – Ты?

Эгон рассказал брату про встречу в ресторане Кемпинского. Он думал, что его рассказ испугает Отто. Но тот рассмеялся.

– Все, что ты слышал, не больше чем результат лишнего бокала шампанского! Рем слишком любит удовольствия, чтобы играть своей головой… Кстати, о Хайнесе! Ты говоришь, он уехал куда-то с девчонкой? Это забавно! – Отто взглянул на часы. – Через полчаса мне предстоит быть у него… Или я попаду очень некстати, или как нельзя более вовремя!..

Он встал, одернул шинель.

– Будь здоров, милый доктор! Право, не стоит предаваться мировой скорби из-за того, что твоя математика теперь не в моде!

Он козырнул и пошел прочь той особенной деревянной походкой, которою ходит только одна порода людей – немецкие офицеры.

Эгон, не двигаясь, смотрел вслед брату.

Как все это странно! Вот и его брат несет такую же бессмыслицу, строит какие-то планы, как те, в ресторане!.. Они теперь распоряжаются жизнью. Они намерены, по-видимому, продолжать свое дело: строить коричневую империю, какое-то разбойно-солдафонское государство, существа которого Эгон не может разгадать. Они кричат о «национальной революции», о «свержении плутократии», а в то же время ходят упорные слухи, что вся ремовская армия содержится за счет «Фарбениндустри»… Какая-то немыслимая путаница, в которой он не может разобраться!.. И тут же крики о реванше, – сейчас, когда немцы еще не забыли ужасов той войны!.. Реванш?.. Чьими руками, какими средствами?..

Эгону не было известно, как обстояло дело с другими частями имперской военной машины, но авиацию-то он знал достаточно. Может быть, через год-другой Геринг и будет командовать реальной силой, но сегодня его армады – миф, созданный молвой. Уж это-то верно! Недаром все-таки Эгон – авиационный конструктор!

Его давно уже мутило при мысли о том, что выходящий из-под его пера красивый математический расчет должен превратиться в конкретные формы военных самолетов. Он на своем хребте испытал всю прелесть этого оружия. Но, увы, сетовать поздно! Наци не страдают предрассудками. Они крепко держат в руках тех, кто им нужен. Эгон уверен: заикнись он о своем нежелании работать в военной промышленности – и тотчас же наци забыли бы, что он талантливый конструктор, сын генерала и сам в прошлом офицер-летчик. С него сорвали бы колодку орденских ленточек; его швырнули бы в один из этих загонов вроде Дахау. Его уничтожили бы там, чтобы он никогда никому не мог выдать ни одного их секрета. Об этом нельзя забывать. Пусть лучше вся эта банда воображает, будто доктор Шверер – добротный винтик в их военной машине. Пусть даже смотрят на него, как на хорошо оплачиваемую прислугу. Он не обижается…

Его вывел из задумчивости холод мокрой скамьи, проникший сквозь пальто. Он провел рукою по глазам и почувствовал, что рука стала влажной. И пальто, и шляпа – все было мокрым.

Эгон поднялся и устало побрел прочь. Дойдя до калитки, он вспомнил, что забыл на скамейке коробку с сумочкой. Вернулся, взял пакет. Бумага потемнела от воды и прорвалась на углах. Эгон зажал покупку под мышкой, поднял воротник и сунул руки глубже в карманы. Шел, не поднимая головы. Решил перейти улицу и сошел на мостовую. У самого уха раздался гудок автомобиля.