На суше и на море (сборник) - Купер Джеймс Фенимор. Страница 25

Приход бабушки положил конец разглагольствиям Джона, который, под предлогом какого-то приказания или распоряжения, был выслан из комнаты. Бабушка пришла сказать мне, что Марте известна тайна моего инкогнито и что она сгорает от нетерпения прижать меня к своей груди. Не считая возможным лишиться этой радости, бабушка распорядилась устроить нам свидание таким образом, чтобы ни у кого не могло явиться ни малейшего подозрения на этот счет.

Рядом со спальней Марты имелась хорошенькая гостиная совершенно в стороне от других комнат; тут-то и должно было произойти наше свидание.

— Пэтти и Мэри Уоррен уже там и ждут твоего прихода, Хегс!… — сказала бабушка.

— Как, и Мэри Уоррен? Разве и ей уже известно, кто я на самом деле?

— Нет, нисколько, она даже и не подозревает ничего.

— А что, бабушка, мой наряд не придает мне уже чересчур отталкивающего вида?! Быть может, даже и для сестры это будет не совсем приятно…

Бабушка весело рассмеялась.

— Нет, нет, нисколько, ты очень мил, и только, дитя мое, — ответила она, — хотя я думаю, что ты, конечно, был бы лучше в твоем натуральном виде, чем в этом парике. Я еще в самом начале сказала Марте, что в выражении твоих глаз и в твоей улыбке есть что-то, что мне очень напоминает Хегса. Но наши барышни уже ждут тебя, пойдем! Мэри такая страстная любительница музыки и, кстати говоря, так тонко понимает ее, что осталась положительно в восторге от твоей игры. Генриетта и Анна менее пристрастны к музыке; они пошли в оранжереи собирать себе по букету цветов, чему я очень рада: они наверно вернутся в дом нескоро.

Когда мы с бабушкой вошли в маленькую гостиную сестры, ее там не было. Мэри Уоррен была одна. Марта ушла на минуту в свою комнату, чтобы справиться там со своим волнением. Бабушка предложила мне не ожидать прихода Марты и тотчас же приступить к музыке, которую можно было слышать и из соседней комнаты, куда отправилась и бабушка.

Я играл уже более десяти минут, когда, наконец, в комнату явилась моя сестра и с нею бабушка; они обе, как видно, только что плакали. Но Мэри Уоррен, увлеченная моей музыкой, решительно ничего не заметила. Спустя некоторое время бабушка воспользовалась маленьким антрактом для того, чтобы увести Мэри, которая повиновалась ей, по-видимому, с большой неохотой и, как говориться, скрепя сердце.

— Если желаешь, то пусть этот молодой человек сыграет тебе еще одну какую-нибудь вещицу, — сказала бабушка, уходя из комнаты и увлекая за собой, видимо, опечаленную Мэри Уоррен.

Я продолжал играть на флейте до тех пор, покуда, по моему расчету, меня можно было слышать из соседних комнат, но затем, отложив в сторону свой инструмент, кинулся в объятия моей дорогой Пэтти, которая, прижавшись к моему плечу, плакала слезами радости.

Когда она успела немного оправиться, мы с ней присели рядом на диванчик и, глядя в глаза друг другу, стали говорить о том, что нас обоих волновало и занимало в данную минуту.

— О, Боже, Хегс! В каком наряде и в каком виде явился ты повидать после стольких лет свой родной дом и нас!

— Но мог ли я прийти иначе? Та ведь знаешь положение дел в нашей стороне! Вот он, этот прекрасный плод нашей столь восхваляемой свободы; сам владелец не может появиться безнаказанно на своей земле, не рискуя при этом своей жизнью!

При этом Марта опять страстно прижала меня к своей груди, как бы желая этим высказать, что понимает ту опасность, которой я подвергаюсь.

После нескольких вопросов и расспросов, обычных при свидании близких людей после столь продолжительной разлуки, Марта с улыбкой заговорила о том, что ни одна из барышень не подозревает, кто я на самом деле.

— Ни даже Генриетта, — добавила она, — а ведь она считает себя особенно проницательной; но на этот раз и она попалась, как все другие.

— Ну, а мисс Уоррен тоже считает меня уличным музыкантом и никем более? — спросил я.

— Ну да, ну да, и она много говорила нам о тебе, когда вернулась. Анна и Генриетта много подтрунивали и шутили над ее необычайным уличным музыкантом из немецких аристократов, которого они в шутку прозвали «Herzog von Geige».

— Я весьма им благодарен за их остроты! — довольно сухо ответил я, так что Марта даже немного удивилась.

— Ну, а этих Уоррен ты любишь? — спросил я.

— Ах, очень, и обоих, как отца, так и дочь. Он — настоящий священник, человек умный и прекрасной души, разумный и приятный собеседник и сердцем прост, и бесхитростен, как дитя.

— Да, кстати, скажи мне, как относится духовенство различных сект к этому вопросу об антирентизме?

— Я не могу тебе сказать об этом ничего положительного, за исключением одного только мистера Уоррена. Он раза три-четыре говорил проповеди о святости всех денежных и иных светских обязательств, добровольно принятых на себя, о неприкосновенности всякой чужой собственности, причем избрал текстом десятую заповедь. Понятно, что он ни разу не упомянул собственно об антирентистах и их стремлениях, то есть не называл их по имени, но каждый из них сам применил к себе те истины, которые им пришлось услышать из его уст. И все антирентисты уверяют, что он подразумевал именно их и что этого не потерпят.

— Ну, понятно; когда заговорит в человеке совесть, то ему кажется, что именно его называли по имени, хотя говорили о других.

Затем наш разговор вдруг перешел на совсем иную тему.

— Хегс, — сказала вдруг Марта, весело смеясь, — теперь я понимаю, почему этот странный торговец не соглашался мне продать ту цепь, которая мне так понравилась и которую он предназначает для твоей будущей жены. Скажи мне, милый, как ее будут звать, Генриетта или Анна?

— Почему же ты не спрашиваешь, не будут ли звать ее Мэри? Почему ты исключаешь одну из трех твоих приятельниц?

Пэтти вздрогнула и удивленно взглянула мне в лицо: щечки ее покрылись румянцем, и хотя выражение ее глаз все еще оставалось удивленное, я мог заметить, что это скорее радостное удивление, чем что-либо иное.

— Разве я уже опоздал? — осведомился я. — Скажи мне правду, Марта, ты должна это знать, скажи мне, есть у нее какой-нибудь поклонник?

— Ого! Да это, кажется, становится серьезным! — воскликнула она, смеясь. — Ну, чтобы вывести тебя из заблуждения, я тебе скажу, что мне известен только один такой поклонник: это Сенека Ньюкем, брат прелестной Оппортюнити, которая все еще приберегает себя для тебя.

Я улыбнулся.

— И поверишь ли, — продолжала сестра, — что эта Оппортюнити, действительно, задирает нос перед Мэри Уоррен и дает почувствовать ей свое превосходство. Как это тебе нравится?

— А как же Мэри Уоррен переносит от нее эти дерзости?

— Да как и всякая разумная и воспитанная молодая девушка, с невозмутимым спокойствием и полным равнодушием.

Затем у моей Пэтти явилось вдруг желание хоть одну минуту взглянуть на меня в моем естественном и натуральном виде, и она стала упрашивать меня снять опять мой парик. Я согласился, и тогда она вдруг кинулась ко мне, радостно восклицая: «О, брат мой! Дорогой мой, мой хороший, мой ненаглядный Хегс!» Затем вся эта сцена окончилась слезами, прослезился и я, тронутый этой чистой и искренней любовью моей сестры; немного успокоившись, мы торопливо принялись приводить мой костюм в порядок, парик был снова надет, и я вновь стал уличным музыкантом.

— Ну, все теперь, мне кажется, в порядке, — сказала Пэтти, оглядывая меня со всех сторон, — а все же это большая неосторожность с твоей стороны, что ты сюда явился. Неприятности, которые здесь поминутно стараются причинить бабушке, ужасны, но что касается тебя, то, может быть, они тебя бы даже не оставили живого.

— Значит, и сама страна, и весь народ ужасно изменились за эти пять лет; я знаю, что наше население до настоящего времени не имело никакого расположения к убийствам; да, деготь, пух и перо испокон веков было излюбленным их оружием, но не ножи!

— Ах, Хегс, существует на свете что-либо такое, что так могло бы изменить и исказить характер и нравы народа, как жажда овладеть чужой собственностью?! Да, помнишь, ты мне сам писал когда-то, что все, что делает или думает в наше время американец, все это имеет своей целью наживу — деньги.