Прекрасная Франция - Савицкий Станислав. Страница 25

В соседний Кольмар – еще один город, где французское едва отличимо от немецкого, – все ездят смотреть Иссенхаймский алтарь Грюневальда, немецкую святыню, которая более полувека принадлежит Франции.

Идеальным и типичным для этих мест был бы городок где-нибудь на границе Франции, Бельгии и Германии, но не в Люксембурге. На воображаемой карте Европы там были бы места, где местные жители говорят на трех языках, поскольку в семье меньше, чем двумя, не обойтись, а для магазина и аптеки может понадобиться про запас еще один. Город этот – самый западный в Германии и самый восточный во Франции. Территориально он относится к Германии, хотя именно здесь был один из центров каролингского Возрождения, здесь Карл Великий предавался радостям модернизации и утехам инноваций. В этих краях отводил душу Лоэнгрин, когда заедала рутина в родном Брабанте. Со временем тут воцарился дух фламандской деловитости, зиждущийся на ките веселых попоек и слоне шальных кутежей. Деревеньки в окрестностях этого городка рисовали живописцы, специализировавшиеся на кермесах – изображениях сельских праздников. Постепенно этот разноязыкий народ начал ощущать себя сплоченным коллективом, и хотя официальные государственные границы никто не отменял, эту землю давно зовут Euroregion. Региональная железнодорожная сеть именно так и называется.

В XIX веке тут стали добывать уголь. Местные жители в шахтах и на заводах работать не хотели или требовали высокую зарплату. Так тут появились крестьяне из бедных районов Италии и Греции. Германо-франко-бельгийский генотип обогатился жгучей южной кровью. Для гастарбайтеров строили города-сады, чтобы не было текучки кадров. Первые идеальные поселки для рабочих с инфраструктурой, парками и досуговыми зонами стали строить в Англии под влиянием идей утописта Эбенезера Ховарда. Затем они появились по всей Европе и в СССР.

Прошло полвека – и промышленность стали выводить из Центральной Европы. Угольные шахты и заводы закрывались, о горняцкой жизни напоминали только картины Константина Менье и ксилографии Франца Мазереля. С конца восьмидесятых отсюда уезжали семьями. А приезжали разве что фотографы, снимавшие живописные промышленные руины, и арабы, заселявшиеся в брошенные дома. Все чаще тут слышался аромат шавермы, все меньше становилось тех, кто любил вкус крепкой лакричной настойки фиолетового цвета – фирменного напитка горняков. Для севера Европы вкус анисовых леденцов – вкус детского лакомства. К тому же угольная пыль вызывает заболевания дыхательных путей, а анис как раз полезен для горла.

Чтобы вернуть к жизни эти места, было решено устроить прямо в заводском здании международный фестиваль современного искусства. Позвали известного куратора, тот стал собирать выставку, посвященную углю, и создавать заводской музей. Местных жителей просили приносить все, что связано с заводом: спецодежду, инструменты, документы и прочее. В европейских музеях нашли произведения на тему угля, энергетического сырья и индустриальной культуры в целом и пригласили участвовать в проекте современных художников.

Получилась выставка, заполнившая здание завода со всеми его конторами и цехами. В баре заводского музея наливали лакричную настойку. Если хватало духа, ее можно было потягивать, сидя в тесной вагонетке, на которой рабочие спускались в шахты. Было много эффектных вещей. Один художник сшил вечернее платье из найденного в цехах тряпья, у наряда был очень длинный подол, в складках которого терялся подиум. Здесь же показали знаменитую инсталляцию Дюшана из мешков с углем, подвешенных к потолку. Были и трогательные вещи. Например, фото рабочего, приехавшего на заработки из Греции, и его невесты, оставшейся дома. Перед отъездом они разорвали снимок пополам: одна половинка осталась у нее, другая – у него. Долгое время невеста не могла сюда приехать, но в итоге это произошло. Они зажили вместе, сшили фотографию леской и нарожали кучу детей.

В этот городок на фестиваль съезжались со всего мира. Вот только местным арабам, которых тут теперь большинство, эта история про уголь была мало понятна. Если возвращаться с выставки в центр на автобусе к вечеру, на первой остановке салон заполняется шумной гурьбой школьников. Они говорят не по-французски, не по-бельгийски и не по-немецки, а на арабском. На второй ожидает такая же толпа, но водитель даже не притормаживает. Едет прямо к вокзалу. Там много баров и магазинов.

Неф-Бризаш

Счастливые города строились в форме многоугольника, вписанного в круг, или в форме круга. Оси, расходящиеся от центра к окружности или к соприкасающимся с ней углам, были главными улицами. По ним осуществлялось движение транспорта. Пересечение этих артерий и кругов меньшего диаметра, вписанных внутрь фигуры многоугольника или круга, обозначало границы кварталов. Город счастья был упорядоченно и ясно организован, в нем распутывались средневековые лабиринты извилистых узких улочек. Постройки не громоздились хаотично, но выстраивались в линии-перспективы, обрамленные рядами стройных фасадов. В центре располагалась главная, самая просторная площадь, по осям – несколько небольших, но тоже ладных. В счастливом городе было много зелени: парки, бульвары, аллеи. Некоторые счастливые города задумывались как города-сады.

Сохранилось несколько таких мест в Италии и во Франции. С тех пор, как в идеальном городе Неф-Бризаш, что в Эльзасе, окончательно и бесповоротно воцарилась гармония, все пошло как-то наперекосяк. Во дворце то заклинивало ворота, то ни с того ни с сего начинала протекать крыша. От сквозняков, гулявших по анфиладам, все по очереди простужались. Подслушивать друг за другом стало практически невозможно, так как стены возвели на совесть. Строили на века! Постепенно нужные щелочки все-таки были найдены, а где их не оказалось – пробуравили слуховые отверстия. Но после стольких усилий наступило горькое разочарование: подслушивать было решительно нечего. Интриг и сплетен осталось раз-два и обчелся. О заговорах смешно было даже подумать. На супружеские измены и романчики никто не отвлекался, поскольку счастье отнимало все время.

Официально счастье объявили всеобщим, но каждый должен был сам прийти к нему своим тернистым путем. А ведь не так-то просто уверить окружающих, что ты предаешься полному блаженству. Самые сообразительные сразу смекнули, что проще всего задумчиво сидеть с раскрытой книгой в руках и иногда загадочно улыбаться. Но городок был небольшой, и даже дюжины книгочеев оказалось многовато. Еще немного – и появилось бы ощущение, будто лечишься в санатории или в больнице. Малой кровью отделались те, кто прикинулся страстным любителем природы, вечно прогуливающимся по паркам и бульварам, созерцая неповторимые заросли репейника, кусты орешника, полянку, заросшую клевером, или воробушка, силящегося унести в клюве хлебную корку, но падающего под ее тяжестью на аллею меж тополей. Тополя завезены сюда недавно. От их пуха у половины жителей города конец весны стал аллергическим кошмаром.

Всем остальным пришлось проявить максимум изобретательности. Заботливым родителям, нашедшим счастье у семейного очага, предстояло регулярно демонстрировать землякам нежные родительские чувства. Тем, кто решил посвятить себя заботе о стариках, тоже нужно было как следует пошевелить мозгами, чтобы не наскучить публике своим добросердечием. Пекущиеся о том, чтобы город был чистым и красивым, сбились с ног, пряча куда попало помои, которые буквально вырастали под ногами откуда ни возьмись. Тех же, кто боролся за чистоту человеческих помыслов, обходили стороной. Эти могли всю душу вынуть.

Долго – понятное дело – так продолжаться не могло. Все, конечно, приноровились к счастью, как умели, и благоденствовали без серьезных нареканий. Но в соседних городах бурлила революция. Сначала лавочники и ремесленники перерезали сборщиков податей, потом принялись за людей странных или неприветливых. В столице освободили всех заключенных из старой тюрьмы, от самой тюрьмы камня на камне не оставили. Везде кипели дискуссии о справедливости и всеобщем счастье. Свободы, равенства и братства уже алкали даже сбежавшие подобру-поздорову эмигранты, лишь бы вся эта дичь скорее закончилась.