Слуги Государевы - Шкваров Алексей Геннадьевич. Страница 20

— Кто тебе мил человек внушение сие сделал? О государе нашем?

Особливо пристрастно с письмами взятых допрашивали:

— Не со свейской ли стороны заслан? Откуда бумага сия воровская?

И винился человек подвешенный. Признанием думал спастись от мук невыносимых. Мало этого было мастерам заплечным:

— А ну-ка, кат, добавь огоньку поболе. Аль клещами попробуй. Чтой-то давно железом каленым не охаживали.

— Так кто, говоришь, с тобою толковал об ентом? А? Не слышу что-то.

И корчились люди от боли безумной. Наговаривали лишку. С листов пытошных, кровью закапанных, других брали. Оговоренных. И на дыбу. После новых в застенок волокли. Так плелась паутина следственная. И думали люди: «Хоть бы смерть легкую принять!» Казнили то всех. Не выпускать же. Но не всем везло. Могли казнить долго и мучительно. Колесованием или на кол посадить. Вой пошел по Руси.

А дьяк Виниус старался:

— Можно медную кровлю снять с дворцов, а заместо оной покрыть железом луженым, будет красиво и прочно. — предлагал царю.

Сняли! Всего девяносто тыщ пудов меди навезли. А израсходовали восемь! Из одной-то колокольной меди лить нельзя, на сто частей меди нужно еще 12 частей олова. Не подумали сразу. Стопорилось дело. Но как признаться то? Виниус отписывал царю:

— Пущая остановка, Государь, от пьянства мастеров, которых ни лаской, ни битьем от этой страсти отучить не можно.

О, Господи, бедная Россия!

Торчит глыбой каменной замок Ланс, что в пяти милях шведских от Дерпта. Мрачно оскалились зубцы его башен древних. Не жалели ничего псы-рыцари, когда возводили громадину серую. Ни камней, ни яиц куриных, что в раствор добавлять было велено, ни жизней презренных эстов, согнанных на стройку орденскую со всех деревень окрестных. Бродят по мрачным комнатам замка, под сводами закопченными привидения разные. И хозяев, и рабов замученных.

В полутемной комнате угловой башни мерцает одинокая свеча. Единственное окно-бойница завешено куском красного бархата с крестом тамплиеров. В комнате двое. Оба в черном. Один, молодой еще мужчина, лет тридцати, стоит с обнаженной головой, преклонив колени. Хищный, но небольшой нос, сжатые тонкие губы, острый слегка вытянутый подбородок. Другой, его лица не видно, ибо скрыто черным капюшоном-маской с прорезью для глаз, возвышается над ним:

— Итак, вам Иоганн, как верному адепту, предстоит выполнить волю нашей ложи «Трех львов». Предстоит исполнить то, что предначертано. Сегодня ваш день, когда вы истинно вступаете на путь служения.

— Да, мастер. — голос мужчины тих, но тверд.

— Тогда слушайте! Вы отправляетесь в Московию и поступаете в армию к русским. Вы отличный солдат, и потому у них офицерский патент вам обеспечен. Ваши бумаги выписаны в Курляндии. Подозрений не будет. Царь московитов Петер после того разгрома, что учинили мы ему под Нарвой, нуждается в хороших офицерах. Вы станете им. Насколько я знаю, вы состоите в родстве с одной из древних русских фамилий?

— Да, мастер. С родом Аминофф. Моя мать из них. Ее давний предок сдал Ивангород королю Густаву-Адольфу, за что и был пожалован шведским дворянством.

— Прекрасно. Вы ведь знаете русский язык?

— Да, мастер.

— Здесь манифесты нашего короля. Возьмите. — Стоявший выпростал из-под черного плаща сверток и передал молодому человеку. Тот принял и прижал к груди. — Они написаны по-русски. В них, наш король обещает всей нации московитов свою защиту и покровительство. Но, главное, возврат к старой вере. Нам кажется, что сейчас это самый болезненный для них вопрос. В обмен на это нам нужен бунт, который сметет с престола царя Петера. Недовольных его правлением вы найдете повсюду. Особенно он не популярен среди приверженцев старой веры, их называют раскольниками, и бывшими солдатами раскассированных [11] им полков — стрельцами. Через верных людей, которых вы найдете в Москве, в Немецкой слободе, вы распространите этот манифест. И помните! — глухой голос, раздававшийся из под капюшоны, усилился, — помните, что тот укол циркуля, что вы получили в сердце, при посвящении вас в члены нашей ложи, может стать и смертельным.

— Да, мастер. — голова стоявшего на коленях склонилась.

— И еще! Покажите мне ваши глаза! — мужчина поднял вверх свои белесые, почти бесцветные, с небольшой голубизной, глаза и посмотрел наверх. Глаз собеседника даже несмотря на прорези капюшона он видеть не мог. — Братству известно о вас все. — сказал, как пригвоздил.

— Господи, откуда? Они никогда ничего мне не говорили до этого. Значит все это время они знали? — Иоганн подумал и внутренне съежился.

— Если я говорю все, это значит все. Вы меня поняли?

— Да, — чуть слышно ответил.

— И если вам до сих пор палач не переломал все кости, не вырвал вам ваши детородные органы, сердце и печень, и не кинул это все на съедение собакам, то только потому, что вы нужны братству. — голос проникал под кожу. Иоганн почувствовал, как по спине покатились капли холодного пота.

— Идите и поторопитесь. Да поможет вам Бог! — из-под плаща показалась белая холеная рука с массивным древним перстнем. Мужчина припал к ней. Потом резко встал, повернулся и покинул комнату. Через несколько минут раздался топот копыт.

Собирали полки из охочих людей, рейтар бывших, детей стрелецких (но не стрельцов!), дворянских недорослей безземельных и казаков. Говорили сразу:

— Служба бессрочная!

Бежали многие. От побегов избавиться два способа изобрели. Сперва крест на руке правой кололи иглой и порохом натирали. Синий он получался, и на всю жизнь. По нему завсегда солдата беглого опознать можно. А во-вторых, указ вышел:

— Сбирать поручные круговые записки в поруку по 50 человек и привести их к крестоцелованию. А за сим давать деньги кормовые по 6 (денег) на день, всегда помесячно на сроки, без отсрочки, чтобы на то смотря, другие шли в службу.

С одной стороны деньги, как бы обещали, с другой, сотня глаз друг за другом наблюдала. Сбежит кто — оставшиеся в ответе будут.

Не только с армии бежали поначалу, но и в армию тож. Крепостные записывались, как прослышали про указ царский, что если своей охотой, то и их берут, барина не спрося. С тех деревень бежали, где особо лютовали помещики.

Поддъячий Леонтий Кокошкин про указ-то царский слыхал само собой. Но как заявился к нему первый беглый, Федька сын Иванов Прохоров, по сторонам испуганно озираясь, так и зачесались руки к поживе легкой. Вопросами засыпал:

— Ты откудова сбег-то? Кто барин-то твой?

Совсем оробел крестьянин.

— Львовы. Помещики. — лишь выговорить смог. Стоит, с ноги на ногу переминается, шапку мнет. Кокошкин сидит, властью упивается. Помолчал, размер мзды обдумал:

— Ты, вот что, мил человек, пять рублей найди и приходи сызнова. Так и быть определю тебя в полк какой-нибудь. А нет, так сам знаешь. Вернем, откель прибег. Иди, ступай с Богом, подумай. — Да откуда у беглого деньжищи то такие? Вышел из съезжей, света белого не видит. Куда идти-то? Назад, к барину? Запорет насмерть! Плачет.

А тут откуда ни возьмись — царь! Краем глаза увидал, что человек плачем исходит. Остановился, да спросил: кто, да что, да зачем. А тому и деваться некуда. Рассказал все. Как на духу. Казнят, так уж по царскому указу. А царь лишь глазом сверкнул и сказал что-то коротко свите своей. Смотрит беглый, солдаты из избы волокут подьячего, того самого. Да петлю веревочную тут же на воротах прилаживают. Раз! И повис Леонтий Кокошкин. Ногами задрыгал. А Федьку Прохорова тут же к докторам отправили, там, как лошадь осмотрели дотошно, и в полк фузилерный записали. Из крепостных — в служивые!

Как прослышал Андрей Сафонов про указ царский так сам и собрался. Матушка запричитала, но сказал ей твердо:

— Как батюшка мой служить мне надобно. Тем паче, что война объявлена. То долг дворянский.