Слуги Государевы - Шкваров Алексей Геннадьевич. Страница 6

От дум тяжких боярина голос царский оторвал:

— Что не весел Федор Юрьевич? — Петр был настроен благодушно. — Не всю еще крамолу мы с тобой вывели? — рукой махнул вставшему боярину. — сиди, сиди, князь-кесарь, сам знаю, что не всю. Но выведем! Ручаюсь. — Уселся рядом, кваса налил себе, выпил.

— Ну с чем пожаловал, боярин мой верный?

— Повиниться хотел, Петр Алексеевич. — начал осторожно Ромодановский.

— Так винись. — царя не оставляло хорошее настроение.

— Стрельцов вчера не всех казнили на плахе, как ты повелевал. Повесили частью. — и замолчал, выжидая.

— Что с того? Казнили ведь? — Петр думал о чем-то другом.

— Казнили. Всех до единого. — Затряс головой Ромодановский.

— Ну и ладно. Жаль их. — Царь локтем на стол оперся, подбородок на ладонь водрузил. — Свои же, дурни. Православные. От темноты своей бунтуют. Переломим. Но извести придется. С Головиным вот советоваться буду, с Лефортом, как поступать далее следует. Школы надобны начальные, народ наш из тьмы выводить. Науки прививать, что из Греции судьбиной времен выгнаны были, по Европам рассеялись, а в отечество наше не проникли. Нерадением предков наших. Ладно, князь-кесарь, — повернулся к Ромодановскому, — что в приказе Преображенском нового?

— Да особого интересного нет, государь. — плечами широкими пожал боярин, — Стрельцов покуда вылавливаем остатных.

— А окромя того?

— Окромя? — задумался Ромодановский. Вспомнил, — А, донос поступил от полковника Ваньки Канищева из Азова.

— На кого? — быстро спросил царь.

— На воеводу тамошнего. Прозоровского. Дескать, при гостях говорил слова про тебя, государь непристойные, казнит мол сам всех и руками изволит выстегивать, как ему. Государю угодно.

— Что с того, — не удивился Петр. — Правду молвил Прозоровский, что царю руки марать приходиться. А сам-то воевода он справный. По походам азовским помню. Оставь, не трогай его. А доносчика кнутом прикажи попотчевать. Проведал, что не люблю боярство спесивое, токмо Прозоровский не из них. Счеты свести хочет. Кнутом его, кнутом. Еще? — князь-кесарь подумал малость и продолжил:

— Девку одну посадскую взяли. Евдокию Часовникову. Та болтала, что которого-де дня великий государь и стольник князь Ромодановский — усмехнулся боярин, — крови изопьют, того-де дня, в те часы они веселы, а которого дни крови не изопьют и того дни им и хлеб не есца.

— Девку кнутом бить, язык длинный урезать дабы не болтала лишнего, и в монастырь сослать!

— И вот еще… — замялся князь-кесарь.

— Ну, говоришь уж.

— Ты давеча, государь, про жену свою, царицу Евдокию, повелел в монастырь отправить.

— Отправляй, раз повелел. — Петр недовольно наморщился. — Надоела мне. Темная она. С одними попами, да бабами богомольными толкует. Мне другая царица надобна. Чтоб не стыдно было с Европой просвещенной общаться. Чтоб наряды иноземные носила, танцы знала. А то, напялит на себя сарафан, яко рясу монашескую и торчит часами пред иконами. В покоях одни бабки странницы, да юродивые толкутся. Тьфу! — сплюнул в сердцах, — сколь раз уж вышибал. В монастырь ее!

— А патриарх? — осторожненько вставил Ромодановский.

— Сам говорить буду с владыкой. Давно уж собираюсь.

— Тогда вроде б все, государь. — поднялся князь-кесарь из-за стола.

— Ну и ступай себе с Богом. — отпустил его царь. — Я сей час к Патрику с Францем поеду, а опосля с Головиным потолковать надобно. Алексашка! — крикнул денщика.

— Здесь я, Петр Лексеевич! — сбегал с лестницы Меньшиков.

— Куда запропастился?

— Да в светелке смотрел, не забыл ли что! — виновато.

— Поехали к Гордону. — Царь в дверях уже был.

К Евдокии в тот же день пришли. Добровольно постриг принять она отказалась. Тогда взяли царицу под белые рученьки и запихали в возок крытый. Долго везли ссыльную Евдокию. Наконец, полозья скрипнули в последний раз, и кибитка черная остановилась. Вывели Евдокию на свет Божий. Стояла она перед воротами древними обители монастырской. Три монашки встречали. Все в черном, как сажа, одеянии. Средняя, игуменья — по осанке горделивой догадалась царица. Поклонилась ей:

— Куда ж привезли меня, матушка?

— Под Суздаль, сестра Елена, под Суздаль. В монастырь Покровский. — поклонилась в ответ игуменья.

— Уж и имя мне другое дали. — усмехнулась горько Евдокия. И пошла внутрь ограды монастырской… Захлопнулись ворота крепкие за царицей. Солдаты в караул встали. На долгие двадцать лет. Обречена была царица опальная на заточение вечное, на скуфейку черную. Но не старалась найти здесь смирение Елена, монашка новоиспеченная, как Петр хотел. Против мужа своего ополчилась. Возненавидела. И за то, что сына лишил, и за то, что Русь старую попрал. Переписку тайную вела. С царевичем Алексеем, сыном своим, с теми, кому дела петровские поперек горла встали. А помимо этого, в келье монашеской сидючи, и счастье нежданное встретила. Полюбилась царица бывшая с капитаном Степаном Глебовым, что в Суздаль приезжал за рекрутами. Жаркая и страстная любовь та была ночами темными монастырскими. Какие письма писала Глебову несчастная женщина!

В 18 году всех и взяли. Царевича Петр сам до смерти запытал. Евдокию пожалел. А как узнал из бумаг допросных, что два года жила царица ссыльная с офицером полюбовно взъярился. Ревность вдруг обуяла. Дескать, даже брошенная верность хранить ему одному должна была. Пытали Глебова. Хотели добиться, что он тоже к заговору причастен. Вынес все капитан, ни в чем не признался, никого не выдал. Казнили его лютой смертью. На кол посадили. Дело зимой было, так чтоб подольше не умирал любовник Евдокии, шубу надели, шапку и сапоги теплые. Двадцать семь с половиной часов мучался, бедный. А царицу кнутом наказали и еще дальше отправили. В другой монастырь, в лесах ладожских затерянный. Как Петр умер, Екатерина, опасавшаяся его жены первой, приказала в Шлиссельбургскую крепость заточить несчастную. Так и жила Евдокия, одинокая и больная. Лишь Бога молила, чтоб смерть послал ей быструю. Но пришел день, загремели засовы камерные и распахнулась дверь узилища. Она была свободна. Умерла Екатерина. На престол вступил внук Евдокии Петр II. В Москву привезли, почести немыслимые оказывали. Но была Евдокия уже старой и усталой. Не надобно ей ничего было. Сама пожелала вернуться к жизни монашеской и скончалась тихо в 1731 году.

Покуда царь с Ромодановским беседы беседовал, Александр Данилыч Меньшиков девку Монсову отыскал. Это лишь царь с ним: «Алексашка, да Алексашка!» А остальные то почтительно. По имени, по отчеству. В силе был денщик царский. Порой лишь он мог царя остановить, когда взъярится Петр Алексеевич.

Анну в светелке нашел. Где они с царем ночевали. Вернулась откуда то.

— А-а-а, — сказал, — вот ты где.

— Что изволите? — недобро посмотрела.

— А ты, Анхен, поласковей со мной, поласковей. — в угол зажимал.

— С чего это? — руками в грудь уперлась. — Сам герр Питер…

— Что, герр Питер? Помял тебя сегодня? И ты возгордилась, девка? — напирал Меньшиков.

— Да ты! Да я! Герру Питеру… — пыхтела Анхен. Меньшиков с размаху пощечину дал сильную. Немка охнула, на пол села от удара, за щеку схватилась.

— Что герру Питеру? Скажешь… скольких ты в светелке своей принимала? — ухмылялся нагло.

— Да как… — еще раз ударил. Съежилась вся.

— Царю-то может показалось сегодня, что ты до него в девичестве пребывала, Анхен. Он тебя может во дворец позвать к себе жить. Так ты уж сделай милость. Откажись. Придумай что. Аль закон лютеранский не позволяет жить открыто, невенчанной, а для венчания опять таки в нашу веру переходить надобно, аль батюшка тебя не благословляет — хмыкнул. — А то шепну царю, как в полюбовницах у Лефорта состояла, как с Патриком амуры крутила, посланника саксонского, говорят видели. А государь наш вспыльчивый, враз всех в приказ к Ромодановскому отдаст. А там все и сознаются. — улыбнулся слащаво. Как напомнил денщик царский о приказе Преображенском, так девке и плохо стало. Побледнела вся.