Ошибки в путеводителе - Айзенберг Михаил. Страница 14

В одном месте набережная теряет свою архитектурную оформленность – там, где к реке подходит Жигулевский пивзавод, охотно продающий в розлив свежее дешевое пиво нескольких сортов, ни один из которых не имеет отношения к той «жигулевской» кислятине, что когда-то продавалась в Москве. Водка в Самаре тоже своя – сортов десять, и все лучше московских.

Послушав мои рассказы, Алена решила проводить летний отпуск только в Самаре. Это, в общем, «в Тулу со своим самоваром», потому что, конечно, главная тамошняя достопримечательность – девушки, сидящие, фланирующие, танцующие на этой набережной в огромном количестве и невероятном качестве. Какой-то особый самарский феномен, давно замеченный, но никак не объясненный.

Там же я впервые увидел, услышал и опробовал вещь, которая называется «караоке»: пение под телевизор, подсказывающий слова и аккомпанирующий. Сначала я просто подпевал солистам, потом решился и дуэтом с поэтессой Стеллой Моротской исполнил песню «Только черному коту и не везет». Компьютер оценил наше исполнение как «очень хорошее», то есть низший балл.

На обратном пути смотрел в окно, не мог оторваться. Всего неделю назад я ехал в Пермь, за окном еще лежал кое-где снег, тянулась совершенно плоская изувеченная земля с черными развалами городов и поселков. А сейчас как будто по другой стране едешь: все холмистое, гористое, цветущее – лиловое, палевое, изумрудно-синеющее. Немереный какой-то запас вольного простора.

Австрия

Вена – обаятельный город, идеально совпадающий с русским представлением о европейской столице среднего масштаба. Говорили, что чем-то похож на Ленинград, – нет, совершенно не похож, совсем другой характер городской среды: интерьерный, проулочный. Много крытых переходов. И еще очень чувствуется структура средневекового города. Площади как бы выкроены в теле города, но все равно маловаты для поздних зданий с их масштабом.

Сейчас город существует в двух масштабах одновременно: дворцы и общественные здания с вызовом демонстрируют имперский размах, а городское пространство этот размах никак не приветствует и не поощряет – норовит свернуться в калачик и жить своей уютной жизнью. «Как мебель из большой квартиры, перевезенная в маленькую», – остроумно отметил Лева. Он же обратил мое внимание на красивый старый дом, я подошел и педантично прочел табличку: здесь жил Моцарт, написал «Свадьбу Фигаро». Таких домов в Вене множество, а в Народном саду имена знаменитостей присвоены каждому кусту роз.

Кстати, о Леве. Еще в Москве он обнаружил, придя на наш «вторник», что в его портфеле раскрылась банка селедки в маринаде и маринад свободно плещется на дне портфеля. Долгожданное австрийское приглашение очень пострадало. Я повесил его на турник, и к концу вечера оно условно высохло, но вид имело совершенно невозможный и страшно воняло маринованной селедкой. Нас все же пустили в эту страну, и там в один из дней в том же портфеле разлилась початая бутылка водки, залила рисунки Пригова. Их мы сушили, разложив на лавочке – за неимением турника.

Вместе с Левой мы выступали и в знаменитом Сецессионе. Потом было много вопросов из зала, в том числе такой – от дамы с подозрительно хорошим русским языком: «Я обращаюсь к господам Рубинштейну и Айзенштейну: как с перестройкой изменилось отношение к вам правительства?»

Первый день мы провели в Вене, потом отправились в Линц – место проведения некоего фестиваля и нашего назначения. Город красивый, родина Гитлера. Он там, говорят, много чего порушил в намерении возвести на этом месте нечто величественное и небывалое, но не успел. Сохранились романская церковь Св. Мартина, восьмого века, из грубых камней, трехъярусная ренессансная аркада, барочный фонтан. А вот маленький городок Штайер в часе езды остался вполне средневековым по планировке и в основном ренессансным по архитектуре. Очень поучительно, но ощущение музея оставляет тебя, только если завернуть в какой-нибудь заросший лопухами двор. Их, к счастью, хватает.

Выяснилось, что все-таки самое сладкое воспоминание осталось от той гостиницы, в которой мы жили в Линце. Она явно очень старая, рядом и вплотную к ней – кафе, существующее с 1674 года. На главной гостиничной лестнице старичок целый день полирует стальные накладки. Вход в номера с открытой галереи, заставленной корзинами, цветами, фруктами. В номерах старая мебель, канделябры, а в некоторых сводчатые потолки. В моей прихожей стояло странное какое-то кресло. Любопытный Рубинштейн догадался приподнять сиденье, и под ним обнаружился старинный ночной горшок.

В последний австрийский день мы по собственному желанию поехали в превращенный в музей Маутхаузен. Впечатление, надо сказать, совсем не музейное, и оно перекрыло все остальные австрийские ощущения этой поездки. Я даже не про камеру пыток. Каменная ограда и башни хороших пропорций, сработаны очень добротно; круглые умывальники, тоже каменные, даже изящны, их проектировал ученик Отто Вагнера. В деревянных бараках пахнет заброшенной дачей. Газовая камера – с рожками, как в солдатском душе. Но сильнее всего действует окрестный ландшафт. Лагерь стоит на горе, и открывающийся вид на сине-зеленый, дымчатый, ухоженный простор, на отроги Альп в снегу – из самых красивых, из самых дивных. Что называется, райский вид. На него они и смотрели.

Наш венский друг Эрих Кляйн сказал, что нам не повезло: на фестивале в замке Grafenegg мы были после художников. По обычаю этих – существующих уже больше двадцати лет – фестивалей, каждой группе участников полагается после выступления ужин у старого герцога Меттерниха (основателя и главного спонсора) с вином из подвалов и другими радостями. Но ужин с группой актуальных московских художников произвел на старика такое сильное впечатление, что с русскими музыкантами он еще кое-как встретился, а от поэтов, изменив собственным правилам, отказался наотрез. Свидетели утверждают, что наши мастера кисти (и вообще большие умельцы по части хамства) на этот раз превзошли самих себя. Им выставили 120 бутылок вина – не хватило. Начали сами таскаться в винный погреб, брали не то вино, что-то спьяну опрокинули и разбили, иными словами, антибуржуазный эпатаж удался.

Замок Grafenegg вообще-то поздний, псевдоготика, да мы его и не успели хорошенько рассмотреть при дневном свете. Когда имеешь дело с Эрихом, надо смириться с жизнью на бегу и постоянной угрозой опоздать часа на полтора на собственное выступление [3]. Это выступление едва ли было оглушительным, но прошло как будто нормально. Как и два предыдущих, но там были свои побочные обстоятельства, действительно впечатляющие. Впечатляло хотя бы то, что они были в деревнях. Первую еще можно назвать поселком городского типа (там даже выступал с приветствием мордатенький бургомистр), а вторая – деревня деревней. Только посередине каждой из них стоит культурный центр, в одном случае переделанный из закрытой обувной фабрики, в другом – специально выстроенный, хорошей архитектуры и размером как все ОГИ вместе взятые. Большой зал, малый зал, аудитории. Везде горит свет и кто-то копошится. После нас публика перешла в бар, и там началось выступление квартета с песнями разных народов. «Тум-балалайка» и вторая, не известная мне идишская песенка были исполнены с таким чувством, что пришлось отворачиваться от моих ироничных спутников.

Кстати, об иронии. Все же она хороша в меру. Дня через два непрерывного гогота наступает тяжелая эмоциональная усталость. К тому же чисто мужское общество как-то странно влияет на чувство юмора: оно стремительно молодеет. Шутки и розыгрыши в третий день пребывания моей десятилетней внучке, полагаю, показались бы несколько инфантильными. Например, на известную школьную (если не дошкольную) шутку «а раньше такое говно в бочках возили» (на вопрос об использованных средствах передвижения) Сережа сумел поймать Леву больше тридцати раз, что свидетельствует об известном хитроумии первого и скрытом простодушии второго.