Стая - Филиппович Александр Сергеевич. Страница 4

Нет, он не думал… он только знал это все и превосходно это чувствовал.

А если бы он мог говорить, как люди, да еще оказался бы при этом человеком мужественным, щедрым и предусмотрительным, он, наверное, попытался бы сейчас пересказать ей всю свою жизнь, чтоб матери своего нового потомства передать свои опыт и умение побеждать и потому — вообще жить. Но он не просто не умел говорить, как люди, а это тоже вовсе от него не требовалось, а уж тем более не важно было — хороший он или плохой зверь. Сама природа давно распорядилась за него, как хозяйка, дорожащая каждой толикою своего добра: все, что он знал и умел, теперь незримо было передано чреву той, что бродила сейчас рядом с ним по кустам, всецело полагаясь на его чутье и слух. Да, ему не нужно было уменье говорить. Он должен был теперь просто охранять ее, пока она с ним вместе и пока их общее продолжение не окрепнет в ней одной уже, таинственно и навечно соединив обе их жизни с жизнью всех их общих предков. Затем она, оттого что дальше он ей совсем не нужен, уйдет сама, унося в себе все то, кем он был и стал за прожитые годы, что умел и чему научился… и даже — о чем мог бы рассказать, если б умел говорить. Но ему, зверю, совсем ни к чему было и это уменье людей, ибо за него уж давно, сызначала распоряжалась сама природа: давая другую жизнь, он говорил все, что было необходимо…

И пошел снег.

Первый, внезапный осенний снег. Весь воздух — как недавнее пасмурное утро, неяркий, какой-то безродный свет, заполнил вдруг ровный и беспрерывно летящий шорох влажного белого пуха, закрывшего собою все вокруг. Ветра не было — первый нынешний снег как бы просто осыпался на землю с низкого, тотчас над вершинами сосен начинавшегося неба, начиненного ненастьем. Пора было искать дневку — что могло быть удачнее внезапного утреннего снегопада, который мгновенно захороняет свежий след?

Старик уж и шагнул было в сторону болота, из одной лишь покуда осмотрительности потрогал воздух, да и замер: кто-то приближался сейчас к ним, почти неслышимый за густо опадающим вокруг снегом. Где-то в ольховнике у самого бора пискнул, отвлекая, рябок, то ли потревоженный нежданным гостем, то ли просто со сна прочищавший сейчас горло. Но все это покуда еще не сулило беды: старик учуял верхом наконец, что к ним приближается не человек, а собака, каких полно вьется вокруг лесного людского жилья. А чуть погодя, как он обнаружил ее дух, он различил и ее саму — мохнатую и черную, прыжками мчавшую кромкой болота, как бы преграждая им путь к отходу. Ничтожное, крошечное существо, осмелившееся почему-то встать на их пути, собака пока лишь рычала, задыхаясь на бегу от ярости, и, лишь когда подскочила и остановилась пред ним, припав к земле на передние лапы, залилась без удержу захлебывающимся лаем, и шерсть на ее загривке встала дыбом.

Лениво ударив копытом и выворотив клок дерна, он чуть склонил рога ей навстречу, и собака из благоразумия отскочила прочь. Однако, видя, что он не движется, вновь подпрыгнула ближе. Хоть и занятый собакой, он заметил, как самка, покинув подлесок, подбежала, остановилась рядом и, вытянув морду к лесу, задвигала ноздрями. Он снова ударил копытом, прогоняя неутихающую собаку, та в свою очередь вновь чуть отпрыгнула, и в этот самый миг сзади, от бора, прозвучал будто бы раскат грома. Как-то необычно всхрапнув, точно захлебываясь, самка взбрыкнула и метнулась к болоту первою. Собака устремилась за нею, но что она могла против молодой и могучей лосихи? И потому с угрозой и еще недоуменьем старик оборотился к бору, откуда только что грохнуло, — он как бы прикрывал уход подруги.

И только тут он увидел вдруг противника.

Им оказался невысоконький человечек в рыжей меховой шапчонке, сбившейся на одно ухо, в унтах и перехваченном ремнем полушубке. Лоб человека был осыпан каплями крупного пота, на глазах посверкивали стеклами аккуратные очки. Он целился, и ружье прыгало в его руках.

Старик, не мешкая, прыжком снялся с места, на втором прыжке вломился уже в болото и здесь услыхал другой, в угон сделанный выстрел, но свинец прошел рядом, срезав с ближнего куста ветки.

Он пробежал совсем немного по ее следу, широко вокруг забрызганному свежей розовой кровью.

Если б он был человек, который умеет всегда — или же пытается только, но все равно — соизмерять происходящее и свои поступки, он, может быть, поскорее убрался бы вовсе прочь подобру-поздорову от этого окаянного места. Но он был зверь, который никогда не тратит время на выгодные или правильные размышления, а исключительно действует согласно своей природе, чтобы прежде всего в опасности охранить свое потомство. Только это глубинное и неподвластное размышлению, что зовется у людей безрассудством и отчаянием, двигало им теперь, только это, как бы и без его даже воли, управляло теперь его сильным и могучим еще телом.

Застал он ее пред прыгающей с беспрестанным лаем, охрипшей уже собакой.

Мотая мордой, облепленной пузырящейся розовой пеной, она отфыркивалась, раскидывая вокруг по снегу сгустки крови, забивавшей ей горло. Увидев его, собака прыгнула было теперь к нему, но он, когда она была еще в прыжке, встречно сшиб ее ударом копыта, придавил к земле, и лай ее захлебнулся в собственных, жарко в молодой снег брызнувших внутренностях. Не в силах уже остановиться, он ударил ее и еще раз, дробя и раздавливая ей череп, а затем, резко подцепив рогами, взревел и отбросил в сторону. Извиваясь в воздухе, собака упала в багульник…

Лишь теперь он обернулся к ней.

Морда ее склонилась уж и вовсе к земле. Вдруг она упала сначала на колени, а в следующий миг и вся разом рухнула на бок и взглянула на него теперь испуганно-недоумевающими огромными глазами. Он горячо лизнул ее, но она не пошевелилась. Тогда он отпрыгнул, как бы приглашая ее за собою, как давеча, когда переходили они ночную лесную дорогу, и обернулся: у нее лишь судорожно дрогнули обессиленные и непослушные ноги. Затем и совсем уронила она морду, и, смешиваясь с ее последним хриплым дыханием, у ее губ задымил обильно набухающий ее кровью свежий красный снег. Вот она еще раз вскинула было морду, снова ее уронила, и пена у нее на губах перестала пузыриться.

В тот же миг он в последний раз услыхал выстрел.

Удар свинца в грудь оказался настолько сильным, что он, попятившись, чтоб не потерять равновесие и не пасть тут же, присел на задние ноги. Теперь человек оказался перед ним всего в нескольких шагах, и снова в руках у человека запрыгало направленное в него ружье.

Грудь жгло нестерпимым огнем, и звука второго, теперь почти в упор сделанного выстрела он уже не слыхал из-за этой огневой боли. Он различил перед собою лишь острое жало вспышки, яркое, как и боль, уже полыхавшая внутри него, почувствовал новый глухой удар в грудь тяжелого заряда, но никакой второй боли не испытал — она была одна, все та же, первая, как свет ударившего вдруг сквозь ветви дерева внезапного солнца, напрочь ослепившего на миг. Ничто уже не было способно добавить ему больше страданий, их было уже предостаточно — настолько, что все их убить могла теперь единственно лишь сама его смерть.

Он ткнулся перед собою, точно бы и навстречу человеку, и, упав, заметил, что человек медленно опустил ружье и снял шапчонку.

Несколько мгновений человек — и ведь крохотный в сравнении с ним, с великаном! — облизывая тут же сохшие от возбуждения губы, прищуренно разглядывал его, зверя, лежавшего перед ним уже в нескольких шагах всего посреди растекающейся лужи крови, от которой тотчас таял снег. Закинув на плечо ружье, человек снял очки, сверкнувшие желтой железкой, протер их, близоруко помаргивая, и, по-прежнему держа в руках свою рыженькую шапчонку, медленно направился к нему, неловко переваливая через кочки тяжелые, неповоротливые унты, в какие был обут. Не дойдя совсем немного, человек остановился, и взгляды их встретились.

И одного этого оказалось достаточно зверю, чтоб в последний короткий миг его умирающее сознание заслонило всю огромную ослепляющую боль в груди, — он вдруг разглядел испуг в глазах чуть отпрянувшего от него человека, который совсем не ожидал, видно, что он, старик, уже лежащий без движения, еще жив. Последняя сила в умирающем звере подбросила его с земли, и в броске старик настиг отшатнувшегося от него человека, почувствовал, как копыта, круша ребра, мягко вошли в грудь врага, и лишь следом расслышал он безумный крик и упал на землю вместе с человеком и его остановившимся криком.