Ступени совершенства - Митыпов Владимир Гомбожапович. Страница 7

Тутмос вздохнул и, усилием воли возвращая мысли к прежнему, медленно продолжил путь. Пришедшие на память храмы Уасета заставили его вспомнить виденные там рельефы Иртисена. Невольно пришли на память слова, начертанные над могилой этого талантливого скульптора: «Я умел изобразить движение фигуры мужчины, походку женщины, выражение ужаса того, кто застигнут спящим».

Но мастера, действительно умевшие передать движение в рельефе, упорно подчеркивали и усиливали отсутствие малейшего движения, переходя к скульптурам.

Тутмосу почему-то вспомнилась огромная статуя номарха Тхутихотепа, созданная великим Сеном. От нее веяло созерцательным покоем. Возвышаясь над суетой земного бытия, Тхутихотеп глядел на людей глазами обитателя загробного царства.

Впрочем, вначале творения ваятелей и были каменными мумиями умерших, необходимыми для загробной жизни его Ка.

Только сейчас Тутмос начинал постигать естественный протест мастеров, умудрявшихся вкладывать затаенное движение в неизменные и однообразные на протяжении веков позы скульптур.

Он попытался представить себе статую Нефрэт, сидящую в традиционной позе со сложенными руками и сонным выражением лица. Может ли быть что-то более несовместимое, чем живая красота Нефрэт, и величавая, царственная неподвижность мумии?

Тутмос поднял голову и увидел, что он уже прошел мимо дворца. Ускоряя шаг, он повернул обратно.

— Я прав, потому что даже в стране Осириса люди будут двигаться и улыбаться, как и здесь, — прошептал молодой скульптор, входя во дворец.

В комнате, где он работал, было светло и тихо. От бледно-желтых стен с лаконичными рисунками прибрежных зарослей веяло прохладой и покоем. Лучи вечернего солнца, проникая через высокие окна, ложились светлыми квадратами на противоположную стену. Роспись на ней от этого странным образом оживала: освещенные верхушки папирусов, словно пронизанные солнцем, казалось, еле заметно покачивались под мягкими порывами речного ветерка. Затененная нижняя половина зарослей была тяжелой и плотной. Там чудились притаившиеся твари.

В центре комнаты стояло высокое кресло черного дерева, а перед ним на подставке — незаконченная восковая голова царицы Нефрэт, обернутая тонкой полотняной тканью.

Тутмос, обладавший, кроме необыкновенного таланта, огромной зрительной памятью, над изображением Нефрэт работал против обыкновения медленно. Но даже его, привыкшего к каменной неподвижности позирующих, удивляло поразительное терпение царицы. Она садилась в свое черное кресло и застывала, уйдя в себя. Широко раскрытыми глазами царица, казалось, пристально всматривалась сквозь каменную стену в что-то, доступное только ей.

Чтобы не мешать скульптору, она оставляла всех своих многочисленных прислужниц и приходила только в сопровождении молчаливой старой рабыни. Эта высохшая, как мумия, старуха обычно садилась у порога и начинала дремать, убаюканная тишиной и прохладой, царившими в этой комнате.

Очень долго Нефрэт не проявляла интереса к работе скульптора, ограничиваясь мимолетным равнодушным взглядом. Тутмос был для нее всего лишь исполнителем царственной прихоти, одним из той безликой толпы, которая во славу ее грозного супруга возводила дворцы, наполняла житницы и устилала своими и чужими телами поля сражений.

Перемена пришла незаметно.

Тутмос, неистово отдававшийся своей работе, упустил тот миг, когда царица начинала со скрытым удивлением наблюдать за скульптором.

Трепетное восхищение, с каким Тутмос встречал ее появление, не трогало Нефрэт — оно сопровождало ее всюду и давно ей наскучило. Но разительное изменение, происходившее со скульптором, едва он приступал к работе, не могло не остаться незамеченным царицей. Каждое его движение приобретало стремительную уверенность, а на застывшей маске его лица оставались живыми одни глаза. Но их жизнь была выразительней и красноречивей целого человеческого существа вместе с речью, жестами и движениями. Она видела в глазах молодого скульптора то затаенную радость, то тихое отчаяние, то бушующую ярость, изливавшуюся лучами черного огня, то задумчивую нежность. Казалось, этому человеку доступны радости, неведомые никому, и горе, глубже которого в мире невозможно.

Тревожное чувство нисходило на Нефрэт в те мгновения, когда скульптор с отрешенной сосредоточенностью всматривался в ее лицо.

Сегодня, наблюдая за строгим лицом Тутмоса, она вдруг вспомнила слышанный недавно разговор жрецов меннеферского храма Птаха. На обратном пути из Уасета они посетили главный храм Aтона.

Царица сидела на краю бассейна, прижавшись к пушистому боку ручной антилопы. Невысокий каменный забор и густой кустарник скрывали говоривших, но голоса их слышались очень ясно.

— Мне кажется, что Пареннефер [33] не сумел должным образом показать величие фараона, — да живет он вечно! — воздвигнувшего этот храм, посвященный Атону-Ра, — говорил один из жрецов, обладатель рокочущего баса.

— Зодчим следовало бы помнить, что в создаваемых ими творениях заложено их бессмертие, — негромко произнес второй жрец. — Разве забудется имя мудрейшего Имхотепа [34], пока будет стоять на земле пирамида Джосера? А гениальный Хемиун [35], построивший великую пирамиду фараона Хуфу?!

— Это отлично понимала царица Хатшепсут [36], сделав зодчего Сененмута даже больше, чем верховным сановником. Правда, она еще и любила его...

— Сененмут был достоин любви царицы, — задумчиво сказал обладатель тихого голоса. — Зодчие и скульпторы — люди особые. В них заложена мудрость бога Птаха, их творениям суждено бессмертие.

Бессмертие... Исчезали целые народы, забывались имена их грозных владык, пески пустынь засыпали цветущие сады и поля, но, переживая все, высились величественные изваяния и огромные пирамиды, прославляя имена своих создателей. Нефрэт с ужасом представила нескончаемую вереницу столетий, начало и конец которой тонули во мраке времен.

Неужели и это изображение, родившееся на ее глазах под руками этого странного человека, похожего непосредственностью своих переживаний на взрослого ребенка, сможет спорить с беспощадной силой времени?

Тревожное чувство Нефрэт усилилось с началом работы над второй скульптурой. Тутмос подолгу задумывался, мучаясь какими-то сомнениями, и, найдя решение, осторожно продолжал работу. Каждое его прикосновение к изображению приобретаю пугающую нежность.

Подобно путнику, понявшему, что он выбрал неверный путь, но успокаивая себя, продолжающему идти вперед, Тутмос решил завершить начатое.

В последний день пребывания с Нефрэт он, осматривая почти законченное изображение, вдруг понял, что от новой ступени совершенства его отделяет неуловимая грань, переступить которую у него нет сил. Необыкновенное обострение чувства и зрения, которые помогли бы увидеть Нефрэт по-новому, могла дать ему только сама царица. Он должен был для этого постигнуть тот удивительный мир ее души, который она скрывала под царственным равнодушием и о котором молодой скульптор лишь смутно догадывался. Но ничего этого не будет: сегодня последний день, когда он видит перед собой царицу и, забывая обо всем, старается вдохнуть в мертвый материал чудесную жизнь ее лица. Только сейчас он испил до дна горькую чашу безнадежной любви и немого отчаяния. Даже сейчас она была не ближе, чем если бы их разделяли бесконечные просторы мертвых песков, непроходимых дебрей и водных равнин. Будущее, с которым связывают даже самую слабую надежду исполнения желаний, сулило ему долгие годы безысходного одиночества.

Если бы она хоть на мгновение почувствовала самую ничтожную долю того, что холодными тисками сжимало его сердце!

Тутмос, бледный как полотно, отступил назад, переводя лихорадочно горящие глаза со скульптуры на царицу. Продолжать работу в таком состоянии он не мог, не испортив уже сделанного.