Ржавый капкан на зеленом поле(изд.1980) - Квин Лев Израилевич. Страница 23

Он опять окинул меня критическим взглядом:

— По твоим мослам не видать. Недавно еще, что ли? — И, не дожидаясь ответа, сказал твердо: — А я от самолетов — никуда. Хоть техником, хоть сторожем на аэродроме… Ну ладно. Отдыхай, снабженец! Скоро Омск.

— Мы там садимся?

— И там, и в Свердловске, и в Казани.

— А когда в Москве будем?

— Черт его знает! К вечеру должны. Если погода. Если заправят вовремя. Если техника американская не забарахлит… Старая калоша! Трясешься в ней и гадаешь…

Садился «Дуглас» так же неохотно, как и взлетал. Но в остальном нам все благоприятствовало: и погода, и обслуга, и техника. В Москву мы прилетели вовремя. Не было еще и пяти часов вечера, когда летчики, ссадив меня со своего служебного грузовика на площади Революции, объяснили, как идти:

— Поднимешься вверх по улице Горького до памятника Пушкину. Там и твой Тверской.

В Москве я прежде был только раз — в составе делегации латвийских комсомольцев на предвоенном Первомае. Так и осталось у меня от нее ликующе-праздничное впечатление: песни, музыка, красные транспаранты на зданиях и над колоннами, белые блузы с красными бантами, радостные, поющие лица.

Я понимал: идет тяжелая война, преобразилась вся страна, и Москва тоже не могла остаться такой, какой запомнилась мне со времени первомайских торжеств.

И все-таки военная Москва меня поразила. Это был совсем другой город: деловой, озабоченный, аскетически-строгий. Прохожие спешили, у каждого дела. Мало кто прохаживался праздно, мало кто улыбался. Зато я заметил другое. Не таким уж длинным был мой путь до Тверского, а остановили меня за это время раз десять:

— Товарищ, у вас нет, случайно, часов?

— Товарищ, не скажете, сколько времени?

Словно все ждали чего-то…

Дом двадцать шесть на Тверском бульваре оказался длинным двухэтажным зданием с облупившейся желтой штукатуркой, массой подъездов и длиннющими запутанными коридорами. Квартиры были пронумерованы без всякой системы. Рядом с третьей почему-то помещалась шестая, а за ней коридор, делая три капризных поворота, упирался в тридцать седьмую. В другом подъезде нумерация квартир начиналась с тринадцатой, а заканчивалась первой. В третьем подъезде я запутался окончательно, так как там все возобновилось сызнова, с квартиры номер один, потом повторялись номера, знакомые мне по прежним подъездам, только с едва заметно приписанной буквой «А» возле каждого номера.

К дворнику за справками обращаться не хотелось. Я решил терпеливо, не торопясь еще раз обойти весь дом. И сразу, в первом же подъезде, обнаружил, что в одном из запутанных поворотов есть непронумерованная дверь. Толкнулся в нее и неожиданно для себя открыл лестницу на третий этаж, пристроенный со стороны двора и потому не видный с улицы. Поднялся, и там, наверху, на просторной площадке, уткнулся прямо в дверь с нужным мне номером.

Повернул звонок. Тут же раздались знакомые, неторопливые шаркающие шаги.

— Кто там?

— С приветом из Сибири.

Дверь открылась. Глеб Максимович! В еще по Южносибирску хорошо знакомой мне телогрейке, в старых, стоптанных шлепанцах. Постарел как! Лицо пожелтело, сморщилось. А ведь всего полгода не виделись.

— Заходи, заходи, чего на пороге застыл? Рад тебя видеть!

Он обнял меня, потрепал по плечу.

— Молодец! Повзрослел, возмужал!.. А я вот приболел малость. Печень проклятая! Ты уж извини, я похожу с грелкой, так полегче… Ну, раздевайся, садись, будем чаи гонять.

Он пошел в отделенный занавеской уголок и стал возиться с чайником.

Я оглядел комнату. У одной стены солдатская койка, застеленная жестким одеялом. У другой — письменный стол, полки с книгами. А посреди прямо из пола поднимается великолепная мраморная колонна. Вернее, даже верх колонны — уж слишком несоразмерно велика капитель.

— Что — загадочка? — ухмыльнулся Глеб Максимович, заметив мой удивленный взгляд. — Колонна и верно шикарная. — Он похлопал ладонью по белому с коричневыми и желтыми прожилками мрамору. — Зал тут был прежде, огромный танцевальный зал с колоннами снизу доверху. Сам Пушкин, говорят, танцевал здесь со своей раскрасавицей Натальей. А клетушки эти потом понаделали… Ну, садись к столу. Есть хочешь небось?

— Чуть-чуть, — признался я.

— Что означает в переводе на русский язык: с утра маковой росинки во рту не было, голоден как волк. Ничего, накормлю. Скопилось тут у меня всякой всячины. Старуха моя уже два месяца как в деревне. Да и сам я все больше в разъездах. А доппаек идет да идет.

Он расставил на столе у окна хлеб, печенье, две банки рыбных консервов, нарезал сало. И конечно же, принес свой знаменитый чай, которым потчевал нас с Виктором еще в Южносибирске, когда приезжал туда во главе московской группы и привлек нас к выявлению и поимке фашистского агента.

Я стал есть. Глеб Максимович подкладывал мне все новые куски, расспрашивая об общих знакомых, о всяких малозначащих пустяках. И ни одним словом ни он, ни я не обмолвились о том, что пришел я к нему все-таки не в гости с соседней улицы, а срочно летел, оторвавшись от всех дел текущих, чуть ли не через полстраны.

Он почему-то не начинал главного разговора, а мне первому спрашивать не полагалось.

И вдруг ударил орудийный залп. Я вздрогнул от неожиданности. Глеб Максимович рассмеялся:

— Салютуют. Теперь почти каждый вечер. Вся Москва живет в ожидании.

Я вспомнил о прохожих, то и дело спрашивавших меня о времени. Так вот чего они ожидали!

От мощных ударов тоненько пели стекла. Темнеющее небо озарялось дрожащими розовыми вспышками. Как-то непривычно было спокойно сидеть за чаем и считать залпы.

Глеб Максимович опять завел неторопливый малозначащий разговор. Испытывает мою выдержку? Но ведь не для того он меня сюда вызвал, чтобы проводить эксперименты.

Наконец он озабоченно посмотрел на часы:

— Опаздывает что-то.

— Кто?

— Один товарищ. — Он переждал несколько секунд, но я ни о чем не спросил. — Тот, который просил тебя пригласить.

— Значит, не вы?..

— Нет. Узнал случайно, что мы с тобой знакомы. Вот он меня и попросил, чтобы не пользоваться официальными каналами… Еще чаю?

— Нет, спасибо.

Я уже и так выпил полные три кружки.

— Вольному воля. А себе я вскипячу еще.

Глеб Максимович отправился за занавеску, и как раз в этот момент слегка крутанули дверной звонок.

— Ну вот! — Он пошел открывать. — Входи, входи, что застыл на пороге! Мы уж тут заждались.

— Толпы на улицах. — Пришедший раздевался в закуточке у двери. — Еле пробился.

Я насторожился. Голос знакомый. Но чей?

Вот он появился в комнате. Штатский темно-синий костюм. Галстук, полуботинки. Землисто-серое лицо с запавшими щеками.

— Пеликан! Жив?!

Я не верил своим глазам. Ведь Пеликан убит! После освобождения он был вызван в Ригу на ответственную работу в новое министерство внутренних дел. Перед самой войной его убили члены подпольных националистических банд.

— Как ты сказал? — переспросил Глеб Максимович. — Пеликан?

— Это моя подпольная кличка… Жив, как видишь! — Он улыбался. — Правда, здоровьишко по-прежнему неважнецкое, но все-таки жив.

Мы обменялись крепким рукопожатием. Глеб Максимович смотрел на нас с затаенным недоумением, и я его хорошо понимал. Встретились старые знакомцы, оба подпольщика, соратники по борьбе. Ну как тут не обнять друг друга, не поцеловаться на радостях? Но что поделаешь: у латышей не принято горячо проявлять свои чувства.

— Значит, вранье! То, что тебя убили…

— Не совсем. Убили. Только не меня. Другого товарища. Интенданта из Москвы. Но ехал он в моей машине, обличьем мы тоже немного схожи. Вот они и решили, что прикончили меня. Ну, а мы не стали их разочаровывать. Так что имей в виду: я по-прежнему числюсь в убитых. И конечно же, я больше не Пеликан. Озолин Иван Петрович.

Это тоже была новость. Настоящая фамилия Пеликана Паберз. Андрис Паберз.

Сели за чай — на этом, как хороший хозяин, настоял Глеб Максимович. Пеликан пил молча, сосредоточенно, изредка окидывая меня непонятным загадочным взглядом. Что-то появилось в Пеликане новое, незнакомое мне по временам подполья. Он смотрел так, словно взвешивал человека на каких-то невидимых весах, назначение которых было понятно ему одному.