Мстители двенадцатого года - Гусев Валерий Борисович. Страница 10
Русские отходили в полном порядке, не теряя ни людей, ни орудий. Барклай умело сохранял армию до решающей битвы.
Офицеры морщились, солдаты глухо роптали. Они рвались в бой и считали своего полководца чуть ли не бонапартовым шпионом. Недалек был от этого мнения даже князь Багратион. Этот решительный, мужественный полководец, благодарная память о котором всегда будет жива в сердцах русских, был настолько недоволен действиями Барклая, что даже посылал государю депеши, более сходные с доносами. Мы никоим образом не хотим осудить Багратиона – не наше в том право, да он и справедлив был по-своему, но обида за Барклая невольно щемит сердце.
Кутузов, будучи той порой в назначении командующим петербургским ополчением, с большим неодобрением, ворчливо следил за маневрами первой армии. Он осуждал Барклая за нерасторопность и нерешительность; он его не любил. Впрочем, Барклая никто не любил: ни государь, ни общество, ни армия. В армии, среди солдат, особое недоверие: как же! – немец. Барклай не был немцем, он был шотландец, но для простого русского человека всяк не русский завсегда немец.
Кстати здесь заметить: государь и Кутузова не любил. Кутузова искренне любили солдаты. Хотя уж он-то и впрямь был немец. Во всяком случае, от немцев происходил по предкам не токмо отца, но и матери. Простой солдат этого знать не мог, он духом чуял в нем истинно русского человека: простого, открытого. А Барклай был строг и никого до себя не допускал. И, кажется, кроме тетки, вырастившей его, у него никого не было. Он был одинок. Впрочем, любой полководец всегда одинок, ибо на нем одном лежит ответственность за исход сражения, за судьбу отечества.
А что касается русских, шведов и немцев, то заметим в скобках, что русскому дворянству чужой крови не занимать. Особенно – царям, государям, императорам.
Не все, однако, безоговорочно осуждали тактику Барклая. Алексею рассказывал Буслаев, как один из штабных генералов поправил с укоризной одного из офицеров:
– Не следует командующему пенять, будто ведет войну отступательную. Его война – завлекательная.
После Смоленска многим стало ясно, что Барклай от самого Немана мудро провел армию, не дав отрезать от нее ни малейшего отряда, не потеряв почти ни одного орудия, ни одного обоза. Он вручил Кутузову армию сильную, здоровую, готовую увенчать его «предначатия» желанным успехом. Но этот подвиг мало изменил отношение к нему.
Пожалуй, первым, открыто и горячо, с горечью вступился за доброе имя Барклая с гениальной прозорливостью Пушкин. Стихотворение «Полководец». Трагический подвиг… Непонимание… Обида…
(При Бородине Барклай де Толли ринулся в самую гущу неприятеля. Рядом с ним были убиты несколько офицеров, девять человек ранены; под Барклаем пали три лошади.)
Алексею Щербатову не раз приходилось докладывать командующему о результатах разведок или сшибок с неприятелем. Барклай слушал всегда со вниманием, вопросы задавал правильные, приказы отдавал ясные. Но при всем том чувствовалось его одиночество, нелюдимость, а в глазах – постоянная печаль. У него в руках была армия, но в армии он был чужой. Труднее такого положения мало что бывает на войне. Каждый воин силен, когда чувствует плечо друга. У Барклая друзей не было. Было много врагов.
– Господин поручик, смотрите здесь. – Барклай отогнул край карты. – Сведения утверждают, что в этом треугольнике – Знаменка, Покровка, Завидово – укрывается резервный полк тяжелой кавалерии неприятеля, имеющий намерение двигаться на Москву, соединившись с главными силами французов. Мне угодно знать его точное расположение и подтверждение предстоящего маневра.
– Разрешите исполнять?
– Если вам ясна задача… – Барклай кивнул.
– Так точно, господин генерал.
– Всех офицеров, что захватите, прямо ко мне.
Эскадрон выступил после полудня. Шли крупной рысью, и пока было можно, Заруцкой запевал – гусары подхватывали.
На глухой дороге, что на Покровку, ненароком застали невесть откуда взявшихся и невесть почему застрявших пушкарей с двумя орудиями и зарядными ящиками, без охранения. Французы успели скрыться в лесу, нагонять их не стали, осмотрели запряжку, проверили пушки, оказавшиеся исправными. Что с ними делать?
– Расклепать и бросить, – предложил Заруцкой.
– А то и взорвать, – поддержал его кто-то из гусар.
– Взорвать и бросить, – возразил Волох, – завсегда успеем. А в пути – как знать, в чем вдруг нужда застанет. Не велика обуза.
К вечеру дошли до Покровки. Разведка донесла: француза нет, есть помещичий дом, неразоренный, где рады будут дать приют офицерам, постой рядовым и сена лошадям.
Вскоре показалась усадьба. На холме дом с колоннами, в два этажа, под железом. Стриженая липовая аллея – точно, как в имении Гагариных, Алексей невольно поморщился. Ворота на каменных столбах, с гербами. Собачий брех, суматошные крики дворни. Спешились. Навстречу Алексею, застегивая на бегу сюртук, спешил полненький хозяин на коротких ножках.
– Истомин, – представился. – Предводитель и кавалер. Прошу пожаловать. – Он радушно улыбался, кланялся и суетливо потирал пухлые руки.
Алексей, придерживая саблю, тяжело разминая ноги, затекшие от целого дня езды, пошел рядом. «И что он суетится, – подумалось. – Не русское какое-то хлебосольство».
Возле крыльца толпилась дворня. Истомин быстро и толково распорядился и по ужину, и по устройству отряда, и по кормлению лошадей.
– Овса сможем у вас купить? – спросил Алексей на ходу. – Крайняя нужда. Который день лошади на сене.
– Справедливо замечено. Коли нет овса, конь и без боя упадет. Да только, ваша светлость князь, нет у меня овса и сена в достатке нет. Намедни супостат Бонапартиев наведался. Все подчистую, по-европейски, вымел. Ладно еще, благодаря Бога, в погреба не нагрянул. Есть чем вашу светлость потчевать. А овса нет, ни меры, ни четверти.
Входя в дом, Алексей бросил Волоху через плечо, неслышно:
– Посмотри-ка там. Насчет овса.
– Не извольте беспокоиться, Алексей Петрович. Все понял. Ребят пущу – девки у барина гладкие, через них все прознаем.
– Да так ли понял, Волох?
– Обижаете. Не пальцем делан. У моего батьки, знаете, какой струмент был для…
– Про батькин «струмент», Волох, потом расскажешь. Когда овес найдешь.
– Чтоб гусар – что тебе вино, что тебе овес не нашел – такое, Алексей Петрович, не бывало. И не будет.
– Только… Понял?
– Не пальцем…
– Иди, Волох. Шермака не забудь.
– А то!
Прошли крытый балкон, вошли в залу. Навстречу выплыла хозяйка – полная, без всякой меры в декольте, с голыми до плеч пышными руками – будто любезных кавалеров ждала.
– Наконец-то! – она протянула Алексею обе руки, розовые, надушенные, в кольцах и браслетах. – Освободитель! Рыцарь! Мы уже и ждать вас устали. Мало что французы неистово обижают, так и люди наши от рук отбились. Все с вилами да косами по имению ходят, воевать супостата собрались. Дерзки стали. Меж собой говорят: вот Бонапарта изгоним, государь нам волю даст. Вы бы, поручик, перепороли бы их своими силами. Авось успокоятся.