Чекист - Цессарский Альберт Вениаминович. Страница 14

У крыльца тесной группой стояли инженеры и другое техническое начальство. Вышел Глуховцев. Белое полное лицо его было невозмутимо. Он кашлянул, ногтем мизинца провел по усикам и в наступившей тишине, почти не повышая голоса, спросил:

— Чем вы недовольны? Пусть объяснят ваши представители.

Из толпы выделилась небольшая группа, поднялась на крыльцо. Митя узнал среди них Ивана Сергеевича и Баска. Басок громко, раскатисто сказал:

— Недовольны обманом. Зарплату обещали повысить — обманули.

Глуховцев заиграл левой бровью.

— Вы что, хотите объяснения?

— Требуем! — отрубил Басок.

Глуховцев пожал плечами и вежливо ответил:

— Правление подсчитало, что из-за частых перебоев, волнений и стачек доходы Общества резко сократились и для повышения заработной платы никаких средств нет. Вы удовлетворены?

— Да вы что, издеваетесь? — загремел Басок.

Но приземистый человек с черными густыми усами, в картузе и сапогах, легонько отодвинул его в сторону, выступил вперед и, протягивая Глуховцеву лист бумаги, спокойно, негромко сказал:

— Незачем шуметь. Вот наши требования.

Над толпой взметнулся фонтан листовок. Митя рванулся туда, надеясь увидеть своих. Но пачки листовок стали взлетать то тут, то там — повсюду. Своих было очень много!

Глуховцев быстро пробежал листок глазами, оглядел толпу — целое море голов, — слегка побледнев, крикнул:

— Мы изучим просьбу! Ответ — завтра! — И, кивнув инженерам: — Пойдемте, господа! — быстро ушел в дом.

Даже и митинга-то никакого не было. Все произошло просто, по-деловому, даже буднично — и от того особенно внушительно.

В этот день Митя был так радостно настроен, что не удержался от шалости. На последнем уроке — закона божия, когда худой, изможденный, как дервиш, и злой отец Гермоген говорил о влиянии бога на человеческое сознание, Митя мгновенно сочинил четверостишие и пустил по классу. Отец Гермоген перехватил записку и, предвкушая удовольствие, велел рыжему забитому Юнусову, безропотно выполняющему все, что прикажут, прочесть записку вслух. Гермоген был злобно, язвительно остроумен и бравировал умением сымпровизировать издевательство по любому поводу. Чтобы подчеркнуть свое презрение к Медведеву, он даже не заглянул в записку, готовясь сразить его убийственной остротой.

Юнусов встал и скрипучим голосом, монотонно, как молитву, прочитал:

Класс застонал. Мгновение еще отец Гермоген кривил в насильственной улыбке черные тонкие губы, пытаясь съязвить. Но не смог выдавить ни слова и наконец, зашипев, выскочил из класса.

К счастью, прозвенел звонок.

На другое утро перед уроками в класс вошел директор. Насупив мохнатые черные брови и ни на кого не глядя, тихо сказал:

— Медведев, передайте родителям, что я прошу их немедленно прийти ко мне.

Он постоял, подождал, пока Митя соберется и уйдет, молча оглядел вытянувшихся учеников и вышел.

Дома мать так и ахнула, позвала отца.

Тот накричал:

— Доиграешься! Выгонят! Неучем помрешь! — и сейчас же ушел в гимназию.

Мать причитала:

— Ох, господи, видно, на роду это вам написано — все бунтовать, все бунтовать. Недаром и родился-то ты в первый бунт.

— Что за первый бунт? — любопытствует Митя.

— В августе, что ли, тобой на сносях ходила, слышу вдруг, возле старого базара стрельба пошла. Люди бегут, кричат: сторож в собаку метил, да мальчишку подстрелил. И пошло, и пошло... Завод пожгли. Лавки разграбили. Одежная лавка была этого, как его... Мамонтова, так одних шуб сколько понатаскали. Потом полиция наехала, приказала вертать вещи. Ну, народ, известно, боится сам нести. Накинет корове манту на рога и пустит по улице. Скотина идет, рукавами мотает. Полиция и собирает...

— Из-за чего все же бунтовали? — удивляется Митя. — Из-за мальчика завод сожгли?

— А кто их знает! — вздыхает мать. — Правды захотели.

Из столовой выходит Александр с раскрытой книгой, усмехается.

— Даже требования тогда выставили, бесплатные веники в бане и заводского быка в стадо!

— А как же, — качает головой мать, — бык в стаде первое дело. Чего ж смеяться-то!

— Да мы не смеемся, — говорит Александр и обнимает мать. — От бесплатных веников рабочий вон к чему пришел: на власть, на царизм замахивается. Требуют самоуправления — старост по цехам выбрать. Ведь это уже политика!

— Ох, политика! — сокрушается мать. — Хоть бы младшего за собой не тянул.

— Он, мама, и без меня втянулся, — ласково поглядывает Александр на брата и треплет его пышные черные волосы.

В этот момент, отбросив всякую осторожность, к окну подошел взволнованный Басок.

— Александр, завод с утра заработал! Штрейкбрехеры объявились! У проходных солдаты!

— А, черт! Нужно комитет собрать.

— Да нет, погоди, — остановил его Басок, — сперва проверим, кто на заводе работает. Мне для этого дела ребятня требуется шустрая.

Через несколько минут, забыв о сетованиях матери, о том, что сейчас из гимназии воротится разгневанный отец, Митя мчался по улицам Бежицы в поисках Тимоши и Саши Виноградова.

Минувшей ночью из Брянска прибыли две роты солдат, несколько отрядов конной и пешей полицейской стражи. Еще утром у всех проходных ворот был расклеен текст телеграфного приказа губернатора: удовлетворить одно из требований рабочих — избрать цеховых старост. Одновременно по Бежице разнеслась весть, что нашлись штрейкбрехеры — цеха начали работать. Со всех сторон к заводу спешили возбужденные люди, у проходных останавливались, с хмурыми лицами слушали скрежет и звон металла, доносившиеся из-за высокой заводской стены.

В главной конторе собрались Глуховцев, прибывший из Петербурга член правления, Жаврида и два ротных. Глуховцев нервно бегал по кабинету, покусывая пухлые красные губы, напряженно думал. Член правления, кругленький, упругий, как резиновый мячик, тесно вдвинулся в кресло, растерянно поводил испуганными глазками и сопел.

Жаврида уныло глядел в окно. Говорили только оба ротных.

— Господа! — восторженно восклицал младший, — вы увидите, наша маленькая военная хитрость их сломит. Не сегодня-завтра они придут с повинной.

— По мне, так просто бы дать команду, согнать их штыками на работу, а зачинщиков на заборе перевешать, как предлагает генерал Чардынцев! — угрюмо ворчал второй — старый строевой офицер, уже дважды раненный в эту войну и ненавидевший всех тыловиков.

— Удивляюсь я вам, господа! — остановившись перед офицерами и с досадой хлопнув себя по бедрам, заговорил Глуховцев. — Неужели вы не видите, что у них организация? Их всеми этими игрушками не взять. Нужны другие, радикальные и... и вполне трезвые меры. Ведь каждый день — это огромные потери для акционерного общества, господа!

— Эта потеря для тех солдат, которые сидят в окопах и ждут снарядов! — закричал старый офицер, и у него затряслись руки. — Вот для кого это потеря!

— А, это и так понятно! — поморщился Глуховцев. — Мы все здесь патриоты. Господин ротмистр, а вы спокойны! Вы ничего не предлагаете?

Жаврида отвернулся от окна, устало махнул рукой.

— Все равно!..

— То есть как это? — опешил Глуховцев. — Вам все равно?

— Все равно, сегодня их заставим, завтра они опять...

— Заставить надо по-настоящему, чтоб не повадно было опять! — пролаял из своего угла старый офицер.

— Им есть нечего, — сказал Жаврида, снова поворачиваясь к окну, — их не заставишь.

— Вы обязаны найти выход, господин ротмистр! — почти крикнул Глуховцев. — Вы служите и получаете за это деньги так же, как и я! Не забывайте!

Краска медленно залила дряблую в темных складках шею, лицо, темя под редкими пепельными волосами. Некоторое время Жаврида сидел, не поднимая головы, молча. Потом тихо сказал: