Чекист - Цессарский Альберт Вениаминович. Страница 5

Колонна остановилась, повернула назад.

И тогда зазвонили колокола. Из сизого сумрака собора вышли священники в золотых ризах. На животах у них горели золотые кресты. Они несли на высоких шестах белые полотнища с золотыми буквами. Некоторые держали в руках тусклые иконы в темных тяжелых окладах. Наконец выплыл, покачиваясь над головами, огромный портрет человека с пухлыми щеками и круглой бородкой. Те, кто теснился у собора, стали снимать шапки и креститься.

Все вместе было так интересно и красиво, что Митя остановился посреди мостовой, между двумя процессиями, и, разинув рот, вертел головой во все стороны.

— Митя, сюда! Митя, сюда! — отчаянно вопил Саша, порываясь к нему. Но человек с бледным лицом крепко держал его за шиворот и вдруг, взмахнув рукой, звонким, ровным голосом запел. Он очень долго пел один. А все вокруг, и у собора, и дальше на улице, затихли, стояли и слушали. Но вот песню подхватили...

Мите так и не удалось добраться до своих. Мостовая перед ним внезапно опустела. Он увидел, как шагом двигалась на него стена высоких коричневых лошадей; над ними колыхались мохнатые казачьи папахи. Впереди ехал на сером коне офицер в синей куртке со сверкающими погонами.

Лошади остановились. Офицер, привстав на стременах, закричал прямо в лицо Мите, выкатывая на него глаза и багровея от напряжения:

— Разойдись, крамольники!

Офицерская лошадь в этот миг задрала морду, оскалив зубы и роняя пену. Все это как-то чудно переплелось в детском сознании. Так и запомнил Митя себя, крошечного, среди широкой мостовой перед конным офицером с багровым лицом и открытым ртом, в котором торчали большие, желтые лошадиные зубы.

В ту же секунду раздался выстрел. Из щеки одутловатого человека на портрете выпал и повис лоскут. Закачались хоругви. Толпа загудела. Заржали лошади. Захлопали выстрелы и нагайки. Все смешалось.

Митя оказался прижатым к стене аптеки. Оборванцы, вместо того чтобы ввязаться в драку, стали бить стекла в витринах; белые и красные стекляшки, как брызги воды и крови, сыпались на тротуар. Из дверей аптеки вытолкнули маленького, щуплого человечка и с хохотом погнали по улице, подгоняя руганью и пинками. Он бежал молча, прижав локти к бокам, с белым лицом и выпученными глазами, не оборачиваясь на удары.

Старик с козлиной бородкой смешно, боком подскочил несколько раз на мостовой и, сгорбившись, сел прямо в конский навоз. Люди разбегались во все стороны, перелезали через заборы, прятались в подворотни.

Несколько юношей в черных шинелях быстро, почти бегом несли мимо Мити паренька, у которого странно свисала и болталась голова, вся залепленная грязью.

Кто-то из несущих истошно крикнул:

— Васильева убили!

Два городовых, подбежав к ним, стали отнимать тело убитого.

А над всей этой сумятицей металось огромное одутловатое лицо с вырванной щекой, словно торопясь всюду поспеть.

Рядом с Митей толстая женщина в теплом платке, от которой остро пахло по?том, часто крестилась и приговаривала:

— Ироды, ироды, прости господи! Царю-батюшке щечку прострелили, сердешному...

Так Митя в первый раз увидел царя, и таким, с огромной головою, поднявшейся над толпой, он его запомнил и представил себе в этот апрельский вечер, через десять лет.

Тогда он долго плутал по городу, пока выбрался на дорогу к Бежице. Домой пришел затемно, с ужасом ожидая порки. Но дома было не до него. Отец лежал на кровати, обложенный примочками, в кровоподтеках, и тихо стонал. В тот день черносотенцы жестоко избили его на заводе. В семье Медведевых не забыли 22 октября 1905 года...

Митя старается вспомнить, как вошли в его сознание слова «революция», «революционер», — и не может. Эти понятия жили вокруг него повсюду. В разговорах взрослых. В красных флагах перед собором в Брянске. Во всех фантастических приключениях, которые по вечерам выдумывали и таинственным шепотом пересказывали друг другу мальчики.

Много лет прошло с тех пор. Много событий пережил Митя. И на Балканскую войну удирал. И в Москву бегал. И даже в лес собирался переселиться... Однако жизнь все шла по-прежнему. И революция оставалась детским воспоминанием, несбыточной сказкой. Но вот завтра прозвучит выстрел... Изменит ли он что-нибудь в мире?..

Ветер в трубе выл все сильнее, шуршал по крыше, торопливо искал щели, чтобы ворваться в дом. Пламя в лампе дрожало и металось. У всех было тревожно на душе.

— Ишь, как задувает! — вздохнула мать. — Не к добру...

— Ну, приметы! — сердито оборвал отец. — Не в первый раз обшарят...

Митя с тревогой подумал, что уже поздно и если с обыском придут среди ночи, то затянут до утра, и он не сумеет вынести из дому листовки. Внезапно решил идти тотчас же, немедленно.

Он отложил иглу, вышел в коридор. Взобраться на чердак, сунуть за пазуху листовки, спуститься было делом минуты. Он отворил дверь на улицу.

Сразу набросился ветер, стал трепать волосы. Березка перед домом изогнулась, словно завязла ветвями в бурном потоке, рвалась и не могла вырваться. Ветер мел, рычал, свистел. Низко над крышами проносились гигантские лохмотья.

Вдруг Митя увидел: кто-то, прижавшись к стене, заглядывает в окно их дома. Он схватил железный прут, которым запиралась дверь. Фигура отпрянула от окна, обернулась, и Митя узнал Петра.

— Что с тобой, Петя?!

— Кто-то выдал, — зашептал Петр. — Ко мне с вечера жандармы пришли. Пошел к своим — почти всех взяли. У тебя не были?

Митя рассказал о посещении Якова Лукича.

— Черт! Хотел у тебя отсидеться...

Налетел порыв ветра. Петр захлебнулся и надолго закашлялся, сотрясаясь и мотая головой. Только сейчас различил Митя кровоподтек на его лице.

Где-то протяжно засвистели.

— Пойдем в сад, здесь могут заметить.

— Некогда. Давай листовки! Если у тебя ничего не найдут, то не возьмут. А мне все равно... Давай!

Митя передал ему листовки.

— Приходи завтра вечером, у нас можно на чердаке переночевать.

— Об этом завтра думать будем... — пробормотал Петр, пряча листовки. Потом он близко заглянул Мите в глаза и неожиданно усмехнулся. — Они уверены, что разбили нас. Обезоружили... Дураки! Остались люди... Вот ты останешься... Не отступишься, Митя?

Все сомнения Митины исчезли. Он смотрел на изувеченное лицо Петра, любуясь, с гордостью, с завистью.

— Никогда, Петя!

— Ну, а главное... Я-то ушел. Я сделаю!

Митя видел, что Петр весь трясется.

— Ты не заболел?

Но Петр не ответил. Выглянула луна и осветила группу людей, двигавшихся от Церковной улицы.

— Идут! — Петр рванулся, махнул рукой. — Передай моей матери... — и скрылся за углом.

А ветер все усиливался. Где-то с треском повалилось дерево. Дом скрипел и стонал. Теплые и влажные потоки воздуха, словно водопад, низвергались на Митю. Дурманил голову свежий запах мокрой травы и полыни. Шла весна. Великое счастье — отдаться борьбе, ничего не рассчитывая. Когда-нибудь в грядущем оценят люди, что? стоила твоя жизнь. Отдавай ее, не задумываясь, как Петр...

Обыск прошел, как всегда. Яков Лукич с поджатыми губами копался в каждой щелочке, так что жандармский офицер со злым мальчишеским лицом несколько раз окликал его и торопил. Протокол обыска был написан тут же за столом. И в третьем часу ночи в доме Медведевых уже все затихло.

Лежа в темноте с открытыми глазами, Митя думал о славном, милом длинноносом Петре, который невесть где сейчас готовится к своему страшному и прекрасному делу.

Был второй час ночи, когда в нескольких верстах от Бежицы, в усадьбе князя Тенишева, сквозь вой бури прорвалась трескотня пистолетных выстрелов, несколько раз хлопнула входная дверь и на пол вестибюля перед ротмистром швырнули окровавленного худого юношу в гимназической куртке.

— Ножом землю копал, оружие выгребал, — отдуваясь, говорил простуженным голосом усатый унтер. — Драться полез, бандит.

Гимназист весь задергался, привстал на колени. Глаза его страстно загорелись. Глядя на жандармского ротмистра, он стал с какой-то дикой силой повторять: